деловито бормочет на манер диктора из «Дискавери ченнел»: «Вспомни об аргентинском “говяжьем кризисе” двухлетней давности или о британском “коровьем бешенстве” прошлого века. Проблема была не в убийстве животных – а в избавлении от мертвечины. Куда девать миллион гниющих трупов? И вот перед тобой ответ, найденный цефами: они нас уничтожают, разлагают – и никакого загрязнения окружающей среды. Образцово-показательно».
Колонна клещей сворачивает на Датч-авеню. Я вижу: мое путеводное шествие клещей – всего лишь крошечный ручеек, бегущий к огромному складу переработанной человечины. Множество таких ручейков сливаются в великую реку, а она стекает…
Куда она стекает, я вижу, повернув за угол.
Что здесь случилось – понятия не имею. По идее, на этом месте красовался Сити-холл, три этажа арочных окон, увенчанных куполом еще в три этажа, а площадь перед ним, кажется, была обширной парковкой. Но ошалевший титан воткнул огромную лопату в земную кору, повернул – и передо мной провал, край глубоченного каньона. Улица утыкается в него, асфальт на краю висит клочьями, ошметками плоти на отрубленной руке. Здоровенная двухфургонная фура болтается на краю, свесила кабину, будто заглядывает из любопытства, склонив голову. Из обрыва торчат переломанные трубы канализации. Внизу под улицей проходило метро – его тоже разрубило надвое, как червя лопатой, рельсы вытащены на свет божий, разодраны, искривлены, вагоны валяются в провале, словно дешевые китайские игрушки. Повсюду из ломаных труб в провал хлещет вода и канализационная жижа, там и сям горит, и сквозь клубы густого дыма и пара я различаю контуры перевернутых, вывороченных с корнем деревьев и вздыбленных асфальтовых пластов.
Там есть кое-что еще, вовсе не похожее на обломки человеческой архитектуры. Я вижу лишь отдельные детали, проглядывающие в мешанине бетонных блоков и обрывков асфальта, но членистый, костистый стиль иноземных строений распознаю мгновенно. Глубоко под едва ли не самым многолюдным городом мира покоятся чудовищные, уродливые конструкции, какие сомнительно что могли создать обладатели хоть чего-то похожего на руки.
Вдали, за Сити-холлом, вижу маячащий в дыму силуэт – он вдвое выше торчащего перед ним купола. А-а, еще один цефовский шпиль. Молюсь гребаному Аллаху, чтоб эта цефовская дрянь оказалась порожней.
Вот она, Мекка клещей, цель их паломничества. Сюда они несут разжиженных мертвецов Манхэттена. Их щелкающая, клацающая река течет к центру Земли.
– Сынок, тебе туда, – печально возвещает Харгрив.
Джейкоб, я не твой гребаный сынок.
Но все равно спускаюсь.
А что случится, если откажешься?.. Хороший вопрос.
Знаете, я ж начеку – с того самого момента, как Н-2 взбунтовался под церковью Троицы. Вот уж точно было сапогом по яйцам – ну не так сурово, как узнать про свое трупное состояние, но тоже нехило. Будто меня на поводке все время держали, а я про то и не знал, пока БОБР не потянул и не приказал «к ноге».
Больше подобного дерьма Н-2 учинить не пытался – но ведь и я не пытался сделать по-своему. Н-2 снабжал меня директивами, я послушно исполнял. Да и если здраво рассудить, почему б не исполнять? На экране выскакивают вероятные локации оружия и боеприпасов – почему бы мне их не собрать? Харгрив предлагает мне жизнь, если побегу вслед за клещами, и с какой стати мне бежать в другую сторону? Зачем? Чтобы просто доказать – хочу и побегу?
Однако если вдруг попытаться?
Конечно, непонятки всякие случались в самом начале, пока Н-2 еще меня толком не узнал. У нас теперь отношения намного лучше. Теперь он никогда против моей воли не идет. Загодя заботится о том, чтоб я нужного хотел.
Ты ведь уже знаешь, Роджер, как эта штука работает? Хоть это тебе сказали?
Я ведь не из этих нынешних кибер-солдат с протезом на хребте. Мое устройство куда деликатнее: карбоновые нанотрубки, сверхпроводимость при комнатной температуре, синтетический миелин. Волокна тоньше человеческого волоса внедрились в меня, пролезли до самого хребта, расползлись по нему, протиснулись сквозь дыру, где спинной мозг соединяется с головным.
Н-2 не просто носят – с ним соединяются, сплавляются, срастаются. И ощущение поначалу – на все сто. Прямо кайф – но потом начинаешь себя спрашивать: а с какой стати кайф? Нейроны-то – они нейроны и есть, штука простая. Если рассудить: какая разница между посылкой сигналов визуальному кортексу и любой прочей части мозга? Экран может показывать мне ненастоящие, фальшивые картинки – так что мешает БОБРу внушать мне ненастоящие мысли и чувства? Внушить такое, знаешь, ледяное спокойствие, чтоб трезво прикинуть шансы перед очередной заварухой? И поддать чуточку ненависти, чтоб очередных засранцев перемолоть в муку?
Э-э, парень, избавь меня от своей гребаной жалости. Думаешь, ты лучше меня? Думаешь, от тебя зависит, что и как в твоих мозгах сработает? Думаешь, все эти возбуждения в склизкой жиже внутри головы, которые ты мыслями зовешь, – они сами по себе возникли? Эх, парень, для всякой вещи есть причина, и можно верить либо в свободную волю, либо в физику, но в то и другое разом – не получится. Разница между тобой и мной только в том, что я теперь – часть большего. Я и комбинезон – у нас цель. Роджер, она куда больше тебя, больше твоих боссов, ох, ты даже не представляешь, насколько больше. Ты б задумался, спросил себя: зачем ты слушаешь народец, который сейчас через камеры глазеет на нас. Стоит ли таким служить? Хорошенько задумайся, Роджер.
Знаешь, есть ведь и другие стороны. И возможно, еще не слишком поздно перейти на правильную.
Конечно, конечно – «Сынок, тебе туда».
Оказывается – и кто б удивился? – он не мне первому такое говорит. Земля тряслась и раньше. Сейсмографы указали на странную тряску под Сити-холлом еще до того, как земля разверзлась. Поэтому пару дней назад, когда открылась дыра, Харгрив отправил взвод вниз по метро. Сигналы от них пошли странные и непонятные, потом прервались. Не вернулся никто.
Харгрив и меня послал по тому же туннелю, по длинной грязной кишке с рельсами, вывернутой, вывихнутой, растрескавшейся – кое-где грязно-серый свет пробивался сверху. Иногда встречаю деловитых клещей, но им не до меня, пузо налито под завязку человечиной, торопятся слить. Я с удовольствием воображаю, как ступаю ногой, поганый кровосос делает «хрясь» – и разлетается брызгами. Пару раз, не в силах сдержаться, претворяю фантазию в жизнь. Метров через пятьдесят – станция. Стены растрескались, сочатся гнусью – трубы наверху полопались. На полу лужи, большинство ламп разнесено вдребезги, парочка свисает на проводах, мигает, искрит. По стенам граффити: «Еп твою!», «Тряси лохов!», «Боже помилуй!». Мусорки перевернуты, все поверхности изрыты выбоинами от крупнокалиберных пуль и картечи из дробовиков – эдакая свинцовая оспа. Впрочем, перед вторжением эта станция вряд ли выглядела намного лучше.
На плитках пола – кровавый след, тянется за угол, в захламленную полуразваленную служебную комнату. В дальнем ее конце – три тела. Несомненно, «целлюлиты», но не обычной дешевой разновидности. Броня получше, знаки другие. Покруче ребятки были и, кажется, посекретней.
– Лучшие люди, – бормочет Харгрив, – а я так надеялся…
Ох ты, как печально. Почти искренне.
Я оставляю Харгрива наедине с его горем, а сам занимаюсь мародерством. Добыча: осколочные гранаты, лазерный прицел, магазины с патронами, винтовка «скарабей» с треснувшим ложем. И еще чудесный гранатомет с самонаводящимися ракетами – рядовой пехтуре вроде меня редко удается на такое лапы наложить.
– Увы, на войне неизбежны потери. Приходится жертвовать лучшими, – заключает Харгрив умиротворенно.
Эк он быстро с горем справился. Вот уж не думал, что традиционная минута молчания может оказаться столь целебной.
– Однако я не вижу здесь Ривза – и сканирующего оборудования тоже. Попробуй его найти – со сканером у нас неплохой шанс узнать заранее, что там впереди.
Я нахожу Ривза, пройдя ржавую дверь пожарного выхода, в другом туннеле этой же станции.
