Большая часть группы остановилась и повернула на голос помкомвзвода, но некоторые либо не слышали, либо, видя врага перед собой, не хотели слышать.
— Уразов! Выводи группу, а я верну остальных! — крикнул помкомвзвода и бросился в село.
Я вывел группу на дорогу, но сразу же сообразил, что нам навстречу должна идти смена боевого охранения и мы можем с ней столкнуться. Нас было всего девять, и они уничтожат нас. Я повернул в сторону от села и дороги. Бежать по снегу было тяжело. Мы взмокли, задыхались, но продолжали бежать, потом пошли шагом, потом остановились, прислушиваясь к стрельбе в деревне. Там шел настоящий бой.
— Надо бы помочь своим, — сказал кто-то.
— Мы теперь им не поможем, сами погибнем, не выполнив задания.
— Тогда пошлите одного с донесением к командиру роты, а мы пойдем на помощь!
— Один может не пробиться через заслоны. Прекратить разговоры! За мной!
Мы шли по глубокому снегу и, наскочив на овраг, стали его обходить, как вдруг близко раздался окрик по-немецки. Мы упали ничком. Еще окрик, и над нами засвистели веером трассирующие пули. Справа и слева от этого окопа в нашу сторону тоже потянулись трассы — значит, здесь боевое охранение немцев, их пулеметные ячейки.
Я решил отойти в глубь обороны немцев, пройти 2–3 километра в сторону, где о нас не знают и не ожидают, подползти к огневым точкам, забросать их гранатами и броситься к своим. Да, свои не знают, что мы выходим из немецкого тыла, примут нас за врага и могут перестрелять. Надо постараться этого избежать.
Мы шли часа полтора, а затем свернули на предполагаемую линию немецкого боевого охранения, приблизились, поползли развернутым фронтом с гранатами в руках. Залегли, стали ждать выстрелов, чтобы определить, где окопы немцев. На этом участке что-то уж очень далеко друг от друга и редко стреляли немцы!
Я шепотом приказал всем ползти один за другим, цепочкой. Долго и трудно ползли и, к великой радости, увидели и услышали выстрелы по бокам от нас и сзади. Неужели пересекли передовую? Уже хотели подняться и идти, как вдруг нам навстречу зататакал наш станковый пулемет — то ли по нам, то ли в ответ немцам. Его пули летели над нашими головами.
«Перебьют, как куропаток, — подумал я. — Надо что-то придумать. Червонобабу ко мне!» — передал я шепотом.
Подполз Червонобаба, бывший лейтенант. Я спросил:
— Слушай, Червонобаба, как нам быть? Мы на нейтральной полосе, перед нами чужая часть, и там никто не знает, что мы здесь выходим. Могут перестрелять свои же.
— Я бы дождался рассвета, снял маскхалаты и пополз навстречу своим, махая маскхалатом, — ответил он, подумав.
— Нет, потеряем время. Мы должны были вернуться в четыре часа, а сейчас уже пять. Давай сделаем так: ты один ползи навстречу нашим и, не поднимаясь, кричи, чтобы не стреляли. Когда доползешь и объяснишься, дай три коротких очереди, и мы пойдем.
— Хорошо. Попробую рискнуть.
Мы лежали и ждали. Послышался голос Червонобабы: «Не стреляйте! Я свой!» Но до нас донеслись и голоса сзади, со стороны немцев, выстрелы, и на фоне горизонта мы заметили фигуры людей, идущих на нас.
— Приготовиться к бою! — скомандовал я. — Немцы! Отстреливаться и отходить к своим!
Отползая, мы стреляли и бросали во врага гранаты. Гранаты рвались и среди нас, но нас в белых халатах не было видно, а немцев мы видели и вели прицельный огонь. Застрочил и наш пулемет, выпустив сначала три коротких очереди — значит, Червонобаба у своих. Немцы, потеряв часть солдат, убрались восвояси, а мы ползли в свою сторону.
Еще через час, на зорьке, измученные, мы возвращались в нашу роту. Я доложил Сорокину в присутствии Хазиева и Васильева все, что произошло, с трудом ворочая языком.
— Дайте ему самогонки! — предложил Васильев. — Пусть смочит горло!
— Нет, лучше чаю! — попросил я. — А помкомвзвода со своей группой не вернулись?
— Нет, и вряд ли вернутся, — ответил Сорокин. — Не надо было ввязываться в бой, ну да теперь ничего не поделаешь. Жаль ребят, погорячились. Кучинский, представь всех к награде медалями, а Уразова — к ордену Красной Звезды. Вы поступили правильно, выполнили мой приказ и вывели группу без потерь.
Нас хорошо накормили, бойцам дали выпить, и мы завалились спать на душистую солому.
В обед нас разбудили — рота готовилась к походу. Оказывается, немцы после нашей вылазки драпанули, оставив соседнюю деревню. Может быть, этому способствовали те шесть бойцов, что вели бой на свой страх и риск, а может, узнали, кто им противостоит, и сыграло свою роль слово «штрафник»?
В селе мы остановились и начали расспрашивать местных жителей о ночном бое. Нам рассказали, что немцы собрали около полутора десятка трупов, многие были ранены. Затем по селу провели без шинелей и шапок наших пятерых бойцов, босых, со связанными колючей проволокой руками, избитых. Их увели по большаку за деревню, и больше о них ничего узнать не удалось.
Впереди нас вели бой другие части, и мы шли следом. К вечеру мы стали спускаться с пригорка, по которому проходила одноколейная железная дорога. На переезде с будкой мы увидели здоровенного немца, распятого на шпалах. Его руки и ноги проволокой были прикручены к рельсам, а рот набит черноземом. На бумажке, прикрепленной к пуговице мундира, было написано: «Получил свое!» Наши бойцы проходили, проезжали мимо, молча смотрели. Жестоко поступили с трупом врага, но справедливо!
Я ехал на повозке по заснеженной дороге вдоль села, когда увидел на обочине дороги в снегу ручную немецкую гранату. Фашисты капитально готовились к войне, и даже обычные ручные гранаты были сделаны с точеной, почти полированной деревянной ручкой из бука и других ценных пород дерева. Внутри длинной ручки, позволявшей далеко бросать гранату, к взрывателю тянулся шнур с фарфоровой бусинкой на конце. Вытащишь бусинку, дернешь за нее шнур и бросай фанату…
Так вот, я увидел такую гранату и соблазнился ее эффектным видом. Я соскочил с повозки, подбежал к канаве, протянул руку и обомлел, заметив две тоненькие проволочки-струнки, охватывающие ручку и уходящие в снег, — граната была заминирована. Какое-то мгновение отделяло меня от смерти. Я отдернул руку и зачарованно смотрел на проволочки.
Эх! Молодость! Глупость! Вы думаете, я отказался от намерения овладеть гранатой? Да нет же!.. Внимательно осмотрев гранату еще раз, я заметил, что струна охватывает ручку неплотно, со слабиной. Придерживая кольцо струны, я начал осторожно вынимать из него ручку, боясь, что струна заденет за какой-нибудь заусенец и взорвет мину под гранатой. Но ручка была отшлифованной, я вытащил из объятий мины фанату и бросился догонять подводу. Нужно было взорвать мину, мелькнула запоздалая мысль, но не было времени — обоз уходил, не было и длинного шнура, чтобы привязать к струне и, укрывшись, дернуть за взрыватель.
К полудню наш обоз, транспорт с боеприпасами и продовольствием скопились у окраины другого села, за пригорком на околице которого шел бой. Ездовые и я зашли в небольшой, в одну комнату, домик с огромной русской печью. Возле печи стояла огромная кадушка, до краев наполненная брагой. Вот это да! Сколько же самогона можно выгнать из такой бочки?!
Я уселся у окошка с видом на пригорок, разделяющий села, в которое попадало солнышко, пригрелся.
Внезапно со стороны села, в котором шел бой, послышался гул моторов, нарастая, он заполнял все пространство, вместе с ним нарастали беспокойство и страх. Люди вышли из домов и, вертя головами во все стороны, смотрели в небо. Казалось, вот-вот из-за пригорка выплывет в небе армада немецких самолетов и бомбовым ударом сметет все, что есть на земле. И вот на горизонте из-за пригорка показались… танки.
Я выскочил на улицу. Танки шли на нас. Чьи они, наши? Но почему тогда идут со стороны противника? Фашистские? Но по очертаниям вроде бы не похожи на немецкие, да и мы узнали бы о них, ведь танки идут со стороны села, в котором идет бой, и наши сообщили бы по телефону или рации? А танки шли и шли, из-за горизонта выплывали все новые и новые машины.
