играть в карты. Ваня пригласил вошедшую хозяйку принять участие в игре, но та, снова фыркнув, повернулась к нам спиной.
Живайкин посадил к себе на колени мальчика, который с живым интересом тянулся к пистолету и ордену на груди Вани. Иван вытащил кусок сахара-рафинада и отдал мальчишке. Тот с удовольствием начал слюнявить его. Ваня начал его катать на ноге, гладил по головке, подкидывал под низкий потолок. Хозяйка хотела забрать ребенка у Ивана, но мальчик обхватил его шею, не желая идти к матери, как та его ни корила.
Ваня все больше и больше ласкался к ребенку, и тот, осмелев, начал играть как с родным отцом. Мать мальчика вначале метала черные молнии и почти шипела, но постепенно молнии теряли слепящий свет, а через какое-то время на лице женщины мелькнуло подобие улыбки.
Мальчик ужинал вместе с нами, сидя у Вани на коленях. Было видно, что он редко бывал сыт и не страдал отсутствием аппетита, но мать его вновь ушла в другую комнату и твердо отвергла предложение отужинать с нами.
При каганце долго не посидишь, тем более что мальчик сладко посапывал, уснув после сытного ужина.
Хозяйка постелила нам на кровати, а сама с сыном устроилась на большом сундуке, подставив скамейки. Она положила сына с краю, как бы защищаясь им от нас. Когда хозяйка потушила каганец и улеглась, Ваня выждал немного и, толкнув меня в бок, бесшумно скользнул на сундук, тихонько подвинул сонного мальчишку к матери. Женщина, боясь разбудить ребенка, поначалу отбивалась от рук Вани, но потом обхватила сына, перебросила через себя к стенке…
Утром к завтраку я нацедил из водовозной бочки в хозяйское ведро вина — я проиграл пари. Хозяйка заливалась смуглым румянцем, когда встречалась с моим взглядом, стыдясь своей слабости, а Ваня мурлыкал возле нее, расплываясь, как воск на солнце.
Мы завтракали дружной семьей, а после завтрака я быстро ушел, оставив Ваню проститься с хозяйкой: из дворов села выходили бойцы и выезжал обоз.
С предгорий мы под проливным дождем вперемешку со снегом спустились на венгерскую равнину. Дороги, разбитые колесами машин и ногами людей, стали непроходимыми. Машины ревели и парили радиаторами, лошади рвали постромки, валились в непролазную грязь, люди выдергивали ноги из увязших в грязи сапог и ботинок. Наступала зима 1944 года.
Рота вступила в бой на бескрайней равнине в районе Шарбогард — Домбовар — Шопрон. Обоз и офицеры двигались следом за наступающими цепями бойцов. Возле нас рвались мины, снаряды, взвизгивали пули. Туман и дождь ограничивали видимость, каждую минуту можно было ожидать, что из тумана выскочит танк или бронетранспортер и расстреляет нас в упор.
Неподалеку от грунтовой дороги стоял стог соломы. Командиры и старшины укрылись за ним, а обоз стоял на дороге — лошади не могли тащить повозки по разбухшей от дождя пахотной земле. Впереди шел бой за городок Шопрон. Плоская, как стол, без деревьев, кустарников и оврагов равнина создавала большие проблемы наступающим, тем более что наши артиллерия и танки где-то отстали или шли в другом направлении. Было ясно, что с ходу взять населенный пункт не удастся. Надо было выждать, пока другие части обойдут Шопрон, для противника создастся опасность окружения, и он отойдет.
Сорокин распорядился повернуть обозы назад и укрыться в ближайшем селе. Не успели мы въехать в просторный крестьянский двор с большой избой, покрытой соломой, как прибежал запыхавшийся связной. Он доложил Сорокину, что только что убит комвзвода Кузнецов. Наташа, его ППЖ, захотела увидеть передний край, посмотреть в бинокль на немцев, и Кузнецов повел ее в окопы к штрафникам. Они влезли в окоп и стали в бинокль рассматривать передовую. Возле них лежали связной и штрафник, который отдал им свой окоп.
Уже начало темнеть, когда из-за пригорка показался немецкий легкий танк. Комвзвода потребовал принести ему противотанковое ружье. Связной и штрафник притащили ружье, Кузнецов выстрелил несколько раз, но танк продолжал идти на них. Тогда Кузнецов взял бутылку с зажигательной смесью, выскочил из окопа и пополз навстречу танку. Его заметили и, когда до танка оставалось совсем немного, срезали пулеметной очередью. Танк, по которому продолжали стрелять из ПТР, начал пятиться и скрылся за пригорком.
Сорокин зло выругался, осуждая безрассудство Кузнецова и его бессмысленную смерть. Поздно вечером в наш дом пришли все командиры взводов и Наташа. Она, войдя в дом, зарыдала, но Сорокин зло на нее шикнул, и женщина замолчала. Васильев доложил, что иссеченное пулями тело Кузнецова не смогли доставить с переднего края и похоронили прямо в окопе.
Когда все уселись за стол и наполнили стаканы вином, Сорокин произнес поминальную речь. Наташа вновь зарыдала. Командир роты процедил сквозь сжатые зубы:
— Замолчи, сука! Это из-за тебя мы потеряли одного из лучших наших командиров! — после чего предложил помянуть товарища минутой молчания и выпить.
Ужинали молча, все, кроме меня, много пили, а потом улеглись спать. Я, старшины и связные легли на полу, а Сорокин, Наташа и командиры взводов — на широченной кровати.
Наташа легла с краю, возле Сорокина, и, когда все захрапели, я услышал, как они, задыхаясь, заскрипели досками кровати. С этой ночи Наташа стала ППЖ командира роты.
Через день, солнечным утром, мы въезжали по широкой улице в Шопрон. Казалось, что мы едем по нашему украинскому селу. Такие же дома-мазанки под соломенными и камышовыми крышами, такие же каменные заборы. Свернув в переулок, мы выбрали просторный дом с широким двором и остановились.
В доме жили две сестры и брат, молодой мужчина лет 20–25. Мы не говорили и совершенно не понимали по-мадьярски, но он и сестры сумели нам втолковать, что он болен и поэтому его не призвали в армию. Эта семья приняла нас очень доброжелательно. Женщины предложили постирать наши до предела засаленные брюки и гимнастерки. Вдвоем они делали все ловко и быстро, высушили и прогладили вещи горячим утюгом, убив всех паразитов.
Вечером офицеры, как всегда во время передышки между боями, не знали, чем заняться, и сели играть в карты. Хозяйка Юлишка пригласила соседку, девушку-сироту лет девятнадцати. Маришка, как ее звали, была настоящая красавица: копна вьющихся отбеленных волос, как лучи солнца, обрамляла нежное лицо с синими глазами. Высокий рост делал ее еще стройнее. Было поразительно, как такой нежный гиацинт мог сохраниться в это жестокое время, казалось, что ее присутствие даже устранило языковой барьер, и мы многое понимали по взглядам и жестам.
Она явно растерялась, кого выбрать себе для флирта. Девушка то склонялась к красавцу Васильеву, уже украшенному к тому времени орденами, то начинала флиртовать со мной, возможно потому, что я не тянулся после каждой сыгранной партии к стакану с вином. Васильев охмелел и стал груб и развязен, сразу потеряв доверие красавицы. Маришка окончательно сделала выбор и теперь общалась только со мной. Ее щеки пылали румянцем, голубым огнем искрились глаза. Я даже боялся верить в чистоту чувств девушки.
— Да не шпионка ли она? — думал я. — Может, ее подослали немцы, зная, что здесь разместился штаб армии? Может, она играет с нами, как со слепыми щенками?
Однако я ни на мгновенье не почувствовал у Маришки враждебности или отчуждения к нам, как, впрочем, и у наших хозяев. Все они явно нам симпатизировали и доверяли.
Наступила глубокая ночь, карты и флирт уже не увлекали, морил сон. Юлишка стала стелить постели. Решили спать все вместе, на двух огромных кроватях. На одной улеглись беременная Марта, Юлишка, Маришка и Штефан, на другой — я, Ваня Живайкин, Пыпин и Васильев. Мужчины вышли перекурить, пока женщины улеглись и потушили лампу. Когда все легли, Васильев скомандовал:
— А ну, Уразов, начинай!
Проезжающие по улице автомашины периодически освещали комнату, и я видел за Штефаном рассыпанные на подушке белые волосы Маришки, ее румяное лицо, высокую грудь, прикрытую кружевной рубашкой. Могло произойти непоправимое и отвратительное — ведь я не стану в эту ночь единственным у Маришки, которая так нам доверяет!
— Да вы что, ребята, одумайтесь! Разве так можно!
— Ну, не хочешь быть первым — станешь последним, — сказал Васильев.
