на дальнейший путь.
Мы пересели в другой эшелон с вагонами под нашу колею. В товарных вагонах была новая соломенная подстилка, пахнущая колосьями хлеба, Родиной. А вот и граница. Поезд медленно пошел мимо полосатых будок румынской погранзаставы по высокой насыпи и остановился. Вдоль эшелона пробежали пограничники в зеленых фуражках, предупредили:
— У кого есть оружие — сдайте добровольно, иначе арест. Приготовьте все вещи к досмотру: чемоданы открыть, вещмешки развязать. Всем выйти из вагона и построиться с документами для переклички. Старшины вагонов отвечают за личный состав.
Пограничники залезали в пустые вагоны, переворачивали все вверх дном, проверяя, прощупывая вещи. Раздалась команда: «По вагонам! Закрыть двери!» Поезд тронулся. Проехали мост, пограничные будки и остановились уже на советской стороне, на станции Унгены.
Мы широко распахнули двери и высыпали из вагонов. Станция маленькая, на перроне женщины продают что-то. Вот стоит пожилая женщина, босая, в юбке из серого мешка, в старой заношенной кофточке, повязанная каким-то землисто-коричневым платком. Между ног в рваных глубоких калошах она зажала ведро с солеными огурцами, словно наседка прикрыла от врагов своих цыплят.
Соленый огурец, квашеная капуста, помидоры — об этом мы так мечтали в Европе! И солдаты окружили немногочисленных торговок. Но до чего же огурцы дорогие! Таких цен мы не представляли. Еще дороже была вареная картошка.
Вновь раздалась команда «По вагонам!» — и поезд поехал через поля. Вот мы поравнялись с упряжкой. Но что это? В нее впряжены восемь женщин, которые, словно бурлаки с картины, тянут плуг. Женщины наклонились вперед в страшном напряжении, руки беспомощно висят, почти доставая до земли. Все, что угодно, я ожидал увидеть, но только не такое.
Я-то думал, что в Советском Союзе после окончания войны сплошной праздник, уже преодолена разруха, восстанавливается хозяйство, люди накормлены, одеты. А как же иначе?! Народ-победитель! И вдруг такая страшная картина…
Все разговоры стихли. Вот какой хлеб мы едим — он замешен на людском поте, на нечеловеческом труде наших матерей и сестер! Я был морально раздавлен. Я видел, да и сам испытал страшные муки солдат на войне: холод, голод, смерть, раны, страх, неимоверное напряжение. Но я не представлял, что на освобожденной нами земле так тяжело живется нашим соотечественникам. Проклятая война!
Конечно, она прокатилась и по крестьянам в Австрии. Но герр Бауэр не пахал на своих дочерях, они не ходили в юбках из мешка из-под крупы. Из моей страны угоняли скот, увозили пшеницу, уводили в неволю людей, даже вывозили с Украины чернозем. А мы должны были оформлять документы с печатями на бычка или поросенка для снабжения армии! Так может ли австриец прочувствовать, что такое война, чтобы питать к ней ненависть, чтобы вновь в будущем ее не развязать?
Я вспомнил об американцах с котелком на три отделения, с шоколадом на десерт, о девушках, которыми они пользовались за шоколадку… Что для них война? Жертвы? Но жертвы касаются только тех, кто их понес. А в нашей стране трудно найти семью, в которой не было бы погибших.
Эшелон загнали на запасные пути станции Киев. Здесь мы должны были пересесть в пассажирские поезда, каждый в свой, идущий в родные места. Мы с Аней обменялись адресами и простились. Потом я и Кучинский посадили в поезд на Полтаву Наташу и Котю. Наташа твердо решила усыновить мальчика, и они ехали к ее родителям.
Кучинский предложил мне не оставлять его сразу, а пойти к его дяде, живущему в Киеве, отдохнуть с недельку-другую, посмотреть город. В общем, уговорил. На привокзальной площади у фонтана мы сложили на асфальт свои вещи в надежде, что удастся нанять автомашину и отвезти все это к дяде Петра Ивановича. Кучинский вез даже велосипед, который был необходим в Казатине, куда он возвращался.
Сразу вокруг закружились разные темные личности, поглядывая на наш багаж. Одни предлагали помочь его донести, другие говорили, что могут организовать ночлег с «бабами», третьи — квартиру. Но нас еще в эшелоне предупредили, чтобы были осторожны. Говорили, что иногда солдаты или офицеры, попав на такую квартиру, исчезали. Одних преступников привлекали подарки, которые фронтовики везли родным, других — подлинные документы солдата и его ордена.
Кучинский, нагрузив свой велосипед, поехал разыскивать дядю — он жил недалеко от вокзала. А вокруг меня уже собрались люди. Они могли налететь, как воробьи, и разнести все, что лежало на асфальте. Я сидел на своем чемодане, сумка лежала рядом. А вот вещи Кучинского — многочисленные ящики, мешки, сумки, чемоданы — прикрыть собой не было возможности. Я обрадовался, когда Кучинский с дядей показались в конце площади.
Мы собрали все имущество, вновь нагрузили велосипед и пошли через площадь. На нас смотрели все встречные, и я даже услыхал слово «мародеры». Мне стало стыдно перед этими обносившимися, измученными, изголодавшимися людьми. Но у меня лично были лишь скромные подарки отцу, матери и сестрам да один костюм для себя, поднятый с пола в разбитой квартире в Вене. И еще я вез слесарный и плотницкий инструменты.
Однокомнатная квартира дяди Кучинского размещалась в полуподвале. Он работал где-то плотником, а его жена — дворником. У них была дочь семнадцати лет, которая училась в восьмом классе.
Было воскресенье, и вся семья была дома. На сковороде трещала вкусно пахнущая картошка. После знакомства и умывания все уселись за стол, Кучинский вытащил флягу со спиртом, я — банку мясных консервов. Хозяева удивились, что я перевернул вверх ногами свой стакан, стали уговаривать выпить, но я отказался.
Олеся рассматривала меня с интересом, возможно, рядом с ней впервые сидел солдат с фронта. Она жадно слушала рассказы Петра Ивановича о его фронтовой жизни, а я — рассказы хозяев о жизни в оккупации и после освобождения. Обед затянулся на несколько часов.
Когда стемнело, мы, выбритые, вымытые, наодеколоненные, с Олесей пошли по Киеву. Увидев кинотеатр, мы устремились к нему. Но билетов не было, и сеанс уже должен был начаться.
Подвыпивший Кучинский потянул Олесю к входу в кинозал, открыл дверь, оттеснил билетершу со словами, что едет с фронта, и, пока он пикировался с ней, мы с Олесей проскользнули в зал. Было темно, на экране шли титры. Свободных мест в темноте не было видно. Кто-то возле меня поднялся, уступил свое место и перешел на другое. Я сел. Но на меня зашикали — посади девушку. Действительно, в суматохе я не сообразил, что надо посадить сначала ее. Я так и сделал, и теперь пнем торчал в зале. Выручила Олеся. Она схватила меня за руку, усадила на свое место, а сама уселась мне на колени и обняла за шею рукой, чтобы удержаться.
Я обнял Олесю за талию. На экране что-то мелькало, о чем-то говорили, а у меня в голове был ералаш. Еще кто-то сжалился над нами, зрители подвинулись на одно место, и мы нормально уселись. Билетерша, чтобы прекратить шум, нашла место и Кучинскому.
После кино долго бродить по Киеву было опасно, и мы вернулись домой.
Я смекнул, что Кучинский неспроста задержал меня в Киеве. Дружба дружбой, но был и дальний прицел: хорошенькой Олесе нужен был жених, ведь молодежи моего возраста осталось совсем мало.
После кино отношения между мной и Олесей вдруг усложнились, она стала стесняться меня, краснела, когда я смотрел на нее. Я тоже чувствовал себя скованно. Морочить голову девушке я не хотел, а начать за ней серьезно ухаживать и жениться не мог. Я мечтал о продолжении учебы. Со своим дипломом с отличием я хотел поступить без экзаменов в институт и стать архитектором. Да и какую семью можно строить, если кругом голод, разруха, горе? И я уклонился от роли жениха, засобирался домой.
Кучинский помог отвезти мои вещи на вокзал. По отпускным документам с помощью железнодорожной комендатуры я приобрел билет в поезд Киев — Ростов с пересадкой в Ясиноватой на Миллерово. Теперь я ехал в плацкартном вагоне один, без друзей, меня окружали незнакомые люди.
В Миллерово я приехал во втором часу ночи. Что делать: ожидать утра на станции или идти домой ночью? Я слишком много наслушался о бандитизме, грабежах, убийствах. Глупо, оставшись живым на войне, погибнуть под ножом бандита! Но все во мне кипело от нетерпения, я рвался домой после четырех лет разлуки. Казалось, что я не был дома целую вечность. Нет, я не могу сидеть в тесном, грязном, со спертым прокисшим воздухом вокзале!
Я поставил чемодан на плечо и, спотыкаясь о шпалы и камни железнодорожного полотна, пошел в темноту. Нет, я не шел — летел. Радость встречи несла меня на крыльях, страх подгонял. Я почти бежал, не
