– Вы уж лучше уходите, а то вернется Дого. Он грозился кастрировать вас.
Дого. Дого… Кто же это такой? Мысли ползли лениво, словно кадры замедленного фильма. Ах, да, это тот одноглазый буйвол. Так, значит, его теперь приставили к Эдне. Ну что ж, желаю вам всем счастья!
К тому времени, как я, развернув машину, тронулся в обратный путь, первое потрясение, судорогой сжавшее мне горло, уже прошло. Теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что мое тогдашнее состояние противоречило всем романтическим канонам. Я должен был бы мчаться по дороге, не помня себя. На самом же деле голова у меня была совершенно ясная. Несправедливые и маловразумительные упреки Эдны, большую часть которых я не понял и уж никак не мог принять на свой счет, почему-то не сердили меня. И даже страшная мысль о том, что Нанга и на этот раз взял верх, была мне почти безразлична. Я испытывал только грусть – глубокую и спокойную, как вода в колодце. И словно в колодце, утонули все мои надежды: и надежда на счастливую жизнь с Эдной, и мечта об оздоровлении политической жизни нашей страны.
У меня даже мелькнула мысль, что, пожалуй, не стоит теперь добиваться осуществления моих политических планов. Ведь, по совести говоря, они были весьма неопределенны, пока на сцене не появилась Эдна, сыгравшая роль той пылинки в насыщенной парами атмосфере, вокруг которой конденсируется влага, образуя дождевую каплю.
Однако я уже не мог отказаться от своих намерений. Сознание, что Нанга вышел победителем в двух раундах и скорее всего победит и в третьем, последнем, не только не ослабило мою волю к борьбе, а, напротив, лишь укрепило ее. То, что мне предстояло, не было для меня просто дракой за место в парламенте, а внезапно превратилось в моих глазах в символический акт, прекрасный и величественный жест, к которому не примешивались ни расчет на успех, ни надежда на вознаграждение.
Ответный удар Нанги не заставил себя ждать, и, как следовало предвидеть, это был беспощадный удар.
В воскресенье я, как всегда, в двенадцать часов включил свой новый транзистор, чтобы послушать новости. В те дни я не пропускал ни одной передачи последних известий. Если я не рассчитывал вернуться домой к двенадцати, к четырем, шести или к десяти часам, когда транслировались известия, я захватывал транзистор с собой. Эта чудесная японская игрушка размером с фотографический аппарат была снабжена наушниками, которые позволяли, отключившись от внешнего шума, слушать радиопередачи в любой обстановке. Если передача заставала меня в пути, я прослушивал ее, остановив машину на обочине.
Эта новая моя страсть объяснялась двумя причинами. Во-первых, жадно ловят новости все, кто активно занимается политикой, это как бы профессиональная болезнь. Во-вторых, мне хотелось проследить за ухищрениями и уловками нашего отечественного радиовещания. Кстати сказать, пи в одной передаче еще не было ни слова о существовании новой партии, хотя мы регулярно давали на радио подробные сообщения о нашей деятельности. Мой Бонифаций и его помощники вскоре заболели той же болезнью – жаждой информации, но оказалось, что слушать молча они не умеют; им необходимо было вслух комментировать чуть не каждое слово, и это раздражало меня, тем более что они интерпретировали события весьма своеобразно, нередко просто нелепо. Я решил слушать радио без них и стал пользоваться наушниками.
– Куда девались новости? – озадаченно спросил Бонифаций, когда я впервые прибег к этому способу.
– Приемник испортился, – сказал я. – Еле слышно, и то только у самого уха.
– Надо отдать в починку, – заметил Бонифаций. – Нельзя держать людей в темноте.
Через два дня я сжалился над ними и сделал вид, будто сам починил транзистор, что произвело на них большое впечатление. Мне стало стыдно лишать своих верных соратников единственного источника новостей. Но была и еще одна причина: мне как-то не хватало гневных эпитетов Бонифация – «болван», «ворюга» и так далее, которыми он награждал Нашу и других министров всякий раз, когда их имена упоминались в радиопередаче, что в обычное время случалось чуть ли не каждые пять секунд, а в нынешние напряженные дни – куда чаще.
Но вернемся к тому воскресному дню, о котором я начал рассказывать. Я сидел в летней пристройке и с привычной уже презрительной иронией выслушивал очередную радиоболтовню. Я понимал теперь, что на передачу нашей информации надеяться не приходится, но, поскольку я не далее как в пятницу отправил телеграмму о ходе избирательной кампании в Уруа, мне казалось, что о нас вынуждены будут хотя бы упомянуть. Ведь, в конце концов, на этих выборах впервые выступила новая партия Союз простого народа, и поддержка, которую получила моя кандидатура в пашей деревне, заслуживала внимания. Правда, наша деревня была лишь одной из многих в избирательном округе, и ее голоса не решали дела, но все же то, о чем сообщалось в моей телеграмме, во всем цивилизованном мире принято было считать «последними известиями».
Однако и на этот раз я обманулся в своих ожиданиях. О нас не было сказано пи единого слова, зато сообщалось о еще не состоявшемся предвыборном митинге, которым Нанга открывал свою избирательную кампанию. Митинг был назначен на следующий понедельник в деревне Аната, и я подумал, что, возможно, мне стоило бы на него пойти.
Затем я вдруг услышал имя своего отца. Сообщалось, что «согласно сведениям, полученным сегодня утром от бюро информации и пропаганды ПНС, мистер Хезекиа Самалу, председатель организации ПНС в Уруа, с позором отстранен от должности за подрывную антипартийную деятельность».
Я кинулся в дом, чтобы сообщить новость отцу, который преспокойно уписывал пюре из батата с перцем за своим низеньким круглым столиком. Выслушав меня, он снова запустил руку в миску, отправил в рот очередную порцию пюре и облизал пальцы. Я думал, он что-нибудь скажет, но он только пожал плечами и презрительно выпятил нижнюю губу, что должно было означать: «Пусть себе болтают», и снова принялся за еду.
Однако на следующий день болтовня обернулась осязаемыми неприятностями. Отцу принесли повестку об изменении суммы налога, которая отныне исчислялась не только с его пенсии, но и с дохода в пятьсот фунтов, якобы получаемого им с какого-то промысла.
– Какой же это «промысел»? – спрашивали все вокруг. Но разбираться было некогда – вечером трое полицейских, в которых нетрудно было угадать заядлых курильщиков марихуаны, пришли арестовать отца, и, надо сказать, они с ним не слишком церемонились. Мне пришлось, не теряя времени, выложить двадцать четыре фунта. К счастью, я смог взять их из партийных денег. Я, правда, пригрозил полицейским поднять против них дело, но эти мошенники только рассмеялись мне в лицо.
– Подымай, подымай, – сказал старший из них, – да смотри пуп не надорви, еще пригодится тягаться с Нангой.
– Вот дурак, – заметил другой, когда они уже уходили.
Но это было еще не все: в субботу утром в деревню один за другим въехали семь грузовиков, и на них
