Журнал «Полдень XXI век»
2003 № 4
Колонка дежурного по номеру
Жизнь увлекательна, притом необъяснима; тем и увлекательна, что взывает к разгадке, — которая, стало быть, где-то пребывает, таится — в глубине мира или с обратной, невидимой его стороны; это так называемый смысл всего, один на всех, как и само мироздание; на него намекают бесчисленные соответствия (все же не исключено, что мнимые), удивительная слаженность частей, частиц; наподобие критской письменности, жизнь в принципе поддается дешифровке, — но нет ключа, или каждому исследователю мерещится свой; отличие от научной проблемы — в цене вопроса: если эта комбинация знаков все-таки, вопреки вашей интуиции, не содержит никакого сообщения, ваша личная судьба (и чья угодно) — всего лишь пустая и глупая шутка; нет, хуже — пытка: нет тоски невыносимей, чем тоска по смыслу, которого нет; а так увлекал…
Примерно такая вот иллюзия — познавательной работы чувственного воображения (которое представляет собой как бы память наизнанку) — движет литературой, особенно явно — поэтической лирикой. На которую фантастика так необыкновенно похожа: тоже играет с разгадками, тоже сводя все — к одной, и непременно — к метафорической.
Но в фантастике ответ предшествует вопросу, разгадка — загадке. От конфигурации ключа зависит устройство замка. Метафора порождает изображаемую реальность.
Помещаем Кощееву смерть на кончик иглы, иглу — в яйцо, яйцо — в утку; теперь пускай утка летит над морем куда ей вздумается, мы же приступаем к похождениям Ивана-дурака, — и пока он не влюбится в Марью-царевну — тоже совершенно свободен, как и автор: знай выдумывай препятствия да преодолевай; но что бы ни случилось, выход из сказки только один; повествование сидит на игле.
Фантастику пишут оттого, что жизнь необъяснима — и скучна; оттого, что не желают наравне со всеми участвовать в общепринятом мифе, пользуясь заведомо близорукой оптикой, где интуиция и здравый смысл так безнадежно связаны принципом дополнительности. Тесно, и душно, и тяжело в этой невнятной коллективной Вселенной; утешимся, придумывая разные другие — прозрачные; сколь бы ужасные события там ни происходили — смысл-то в них заведомо есть; не важно, дано ли догадаться о нем герою — а читателю рано или поздно (как только можно поздней) покажут кончик роковой иглы. Он наслаждается этими жмурками в невесомости, уверенный, что в конце концов дотронется до автора — в крайнем случае, тот поддастся. Таковы правила игры: сочиненная Вселенная не должна содержать внутренних противоречий, ведь она воплощает метафору, подгоняется к гипотезе — вся помещается в уме и наделена его свойствами.
Игра занятная: приятно побыть Богом такого мироздания: в отличие от всамделишного, тут поступки совершаются легко. И всегда есть место нехитрому подвигу. И время пролетает незаметно.
ИСТОРИИ, ОБРАЗЫ, ФАНТАЗИИ
Александр Етоев
Человек из паутины
Я человек эпохи стеклотары…
Часть первая. В паутине
Глава 1. Похищенная фотография
— …А это Ванечка на картошке, в институте, семьдесят третий год. Вот он, слева, сырком закусывает, между штабелем и Никольским. Никольский был у них старостой. А это фотография школьная, здесь Ваня совсем молоденький. Видите, какой лысый? Это он по ошибке под полубокс однажды постригся. Оболванили его подчистую, а он видел себя в зеркале да молчал — парикмахерши постеснялся. Три дня его потом от учителей прятала.
Вера Филипповна как-то звонко и протяжно вздохнула и посмотрела на старушку в платке. Та водила шершавым носом, будто бы к чему-то принюхивалась. Вера Филипповна тоже повела носом и вдруг явственно ощутила, как с кухни потянуло горелым.
— Батюшки! — всплеснула она руками. — Вроде бы и гореть нечему! — Вскочила и убежала на кухню.
Маленькая старушка в платке сверкнула косящим глазом и, схватив со стола фотографию, спрятала ее у себя под кофтой. Когда Вера Филипповна вернулась, старушка как ни в чем не бывало сидела на мягком стуле и прихлебывала остывший чай.
— Чудеса, — сказала Вера Филипповна, — запах есть, а ничего не горит. Я уж и на площадку выглянула, думала — от соседей. И в форточку нос просунула — может, со двора, из помойки? И запах-то непонятный, будто крысу на сковородке жарят.
Вера Филипповна снова склонилась над фотографиями и полностью позабыла о происшествии.
— Все фотокарточки перепутались, альбом хотела собрать, а некогда — то да это. Ой, и кто ж здесь такой пьянющий? Крестный это его, приехал тогда запойный. — Вера Филипповна улыбнулась и сразу же погасила улыбку. — Ванечка, ну за что же его так Бог наказал! Не курил ведь почти, не пил. Так, по праздникам, в выходные. Дружки его, это да, те уж точно закладывали. Один Боренька Дикобразов четверых алкашей стоил. Он один раз зимою от Ванечки без пальто ушел, как раз январь был, у Ванечки день рождения. Так, представляете, через месяц звонит он моему Ваньке и спрашивает, не у вас ли, мол, я пальто оставил. Это месяц прошел — опомнился!
Вера Филипповна взяла в руки несколько фотографий и перетасовала их, как карточную колоду. Потом бросила фотографии к остальным.
— Вы печенье-то, не стесняйтесь, ешьте. Кончится, я еще принесу. И чай, наверно, остыл. Давайте, плесну горяченького.
— Нет уж, Вера Филипповна, сыта я, спасибо за угощенье. И телевизор я дома не выключила, вдруг взорвется? Пойду я, поздно уже. — Маленькая старушка захлопотала, затянула на платке узел и поднялась. Росту в ней было ровно на полтора стула. — А этот, ну, тот, про которого вы мне давеча говорили, ну, который сюда из Сибири едет, чтобы Ванечку-то лечить, он когда же здесь, если не секрет, будет?
— На днях, а когда точно — не знаю. Из Ванечкиной редакции Оленька мне должна позвонить,
