я не различаю птиц, а только смутно угадываю, что это две птички, вместо которых я вижу только два перемещающихся в клетке пятна. Именно из-за отсутствия очков вся ситуация, несмотря на ее неуютность, кажется мне по-домашнему интимной. Только дома я позволяю себе ненадолго снимать очки. Бродить по квартире и глазеть по сторонам без очков – это для меня равносильно получению разрешения на рассыпающуюся жизнь. Марго уже разделась. Мне не приходит в голову, что она может торопиться. Она помогает мне расстегнуть пуговицы на рубашке и развязать шнурки. Если я не ошибаюсь, Марго нисколько не смущает то обстоятельство, что я не очень-то расположен к любовным играм. Она напоминает мне тех мужчин, которые с гордостью рассказывают о том, что они спят со своими женами даже тогда, когда те этого не хотят. Мне почему-то кажется, что ей доставляет удовольствие помогать мне раздеваться. Наверное, такие маленькие приключения нужны ей для поддержания бодрости после долгого трудового дня. Как и в прошлый раз, она усаживается на кушетку, притягивает меня к себе и, поскольку я все еще стою, принимается мусолить мое хозяйство. Я смотрю попеременно то на прыгающие пятна в окне соседнего дома, то на сушилки для волос с полупрозрачными колпаками в дамском салоне. Пластмасса на колпаках посерела и растрескалась. Мой взгляд падает на маленькую Марго, которая сидит передо мной. Теперь она мне очень даже нравится. Я кладу ей руки на плечи, хотя мне не нужно особо держаться, я и так хорошо стою. Два раза я слегка наклоняюсь к Марго и глажу ее маленькую упругую грудь. Неожиданно я вспоминаю о своем курсе по освежению памяти. Нет никакого сомнения, что за этой идеей скрывается не что иное, как глубоко личное желание иметь свое собственное частное море листьев, по которому могу гулять только я один. Наверное, это общество Марго помогло мне с такою ясностью понять те личные мотивы, которые навели меня на мысль о курсах по освежению памяти. Во всяком случае без Марго я ни за что бы не понял, что стоит за этим начинанием. Я чувствую прилив бесконечной благодарности к Марго и глажу ее по спине, как будто до меня дошли сведения о том, что и она мерзнет, когда занимается любовью, мерзнет до, мерзнет после, прямо как Лиза. В знак признательности мой боевой друг отозвался, наконец, на ласки Марго, демонстрируя полную готовность к действию. Тут меня осеняет: надо просто заполнить пустую Лизину комнату листьями, и у меня будет свой собственный павильон листьев, навсегда закрепленный за мной. Хождение по комнате листьев – прекрасный способ окончательно расстаться с Лизой, зная, что я никогда не смогу по-настоящему расстаться с ней. Надо только взять пару пакетов, затолкать туда платановые листья, незаметно пронести их в квартиру и разбросать по Лизиной комнате – проще некуда. Несколько секунд я мысленно наслаждаюсь этой ласкающей взор картиной и чувствую себя счастливым. При этом я не знаю, это у меня новое счастье, которым я обязан Марго, или это остатки прежнего счастья, которое сохранилось от Лизы. Вместе с тем мне становится не по себе, когда я представляю, как сижу, словно придурок, в пустой Лизиной комнате, заваленной пожухлыми листьями, и бормочу себе под нос что-то бессвязное. Я буду сидеть и беспрестанно повторять, что я не согласен больше терпеть мою несанкционированную жизнь. Никто меня, конечно, не поймет. Кроме Лизы, разумеется, но Лизы нет и никогда больше не будет. Она объявится только тогда, когда меня запихнут в дурдом, но ей уже будет меня не понять, потому что она примется рыдать и потратит на это все силы. Психиатр объяснит, что в данном случае мы имеем дело с деструктуризацией личности, с депрессивными сбоями, сопровождающимися психопатической симптоматикой в сочетании с повышенной тревожностью, связанной с ощущением преследования и протекающей по типу параноидально-маниакальных состояний. Предложения такого типа сплошь и рядом встречаются в газетах, когда речь заходит о каком-нибудь человеке, который по определенным причинам выпадает из жизни и его изолируют от общества. Лиза выслушает все эти фразы и станет рыдать еще больше. Марго устраивается на кушетке. Дело движется. Марго постанывает, и это мне нравится. У меня мелькает мысль, а почему бы мне не встретиться с Марго где-нибудь в другом месте, не в парикмахерской. На секунду мне становится страшно: а вдруг мне придется еще краснеть за то, что раз в жизни я вел себя как нормальный здоровый мужик? Напрасно я волновался, уже очень скоро ощущение собственного здоровья начинает куда-то улетучиваться. По моим наблюдениям, до оргазма я сегодня так не доберусь. Судя по всему, у Марго дела обстоят не лучше. Неожиданно я ловлю на себе ее взгляд, который интерпретирую как разрешение на выход. Я отлепляюсь от Марго, она поднимается и в утешение изображает напоследок некоторое смущение, в котором сквозит какая-то милая беспомощность. После этой творческой неудачи Марго становится мне как-то ближе. Она принимает наше поражение как данность. Я не могу выразить словами, как я благодарен ей за это. Странная штука человечность! Если бы мы могли быть нормальными, то высшей формой проявления человечности была бы отчужденность, но, к сожалению, мы крайне редко бываем нормальными. Я бы с удовольствием поделился этой фразой с Марго, но чувствую себя виноватым перед ней и потому молчу. Марго избавила нас обоих от необходимости горевать по поводу нашей неспетой лебединой песни, оборвавшейся на полдороге. Сэкономленные на горевании силы мы пустили на радость, с которой теперь смотрим друг на друга. Такое чувство, будто мы уже не раз выбирались и не из таких передряг. Марго управилась с одеванием быстрее меня. Я не решаюсь выйти полуодетым в салон, чтобы поискать свои очки. Марго приводит комнату в порядок, так что теперь она выглядит так же, как до нашего вторжения. До сих пор я никогда не давал Марго денег. Но сегодня мне почему-то очень хочется оставить ей немного. Не в качестве платы за ее труды, а потому, что мне вдруг становится жалко Марго за то, как она живет. Ведь и ее жизнь ничем не оправдана, я чувствую это. Мне нестерпимо хочется поговорить с ней о несанкционированной жизни. В ее суетливых движениях сквозит неловкость оттого, что ей слишком часто приходится жить из-под палки. Вместе с тем я боюсь, что в настоящее время пока еще не достаточно созрел для разговора о несанкционированной жизни. Вот так начну разговор и снова, как в детстве, не смогу отделаться от чувства, что все происходящие события я понимаю только наполовину, понимаю только то, что происходит в самом начале. И этого понятого начала мне будет достаточно для того, чтобы тут же сбежать, потому что слишком живо оно на помнит мне о том, какой страх всегда нагоняла на меня сложность жизни во всей ее полноте. Я чувствую, что Марго уже не терпится открыть свое заведение. Кошка приплелась ко мне в комнату и теперь наблюдает за тем, как я надеваю ботинки. Она забирается на кушетку, где еще недавно сидела Марго. Мои очки так и лежат на краю раковины. В раковине я обнаруживаю чей-то длинный темный волос. Он тянется от слива до самого верха. Я водружаю очки на нос и как бы в продолжение движения засовываю руку в карман, чтобы достать портмоне. Я кладу на прилавок сто пятьдесят марок и отмахиваюсь от Марго, когда она пытается дать мне сдачу. Марго не сопротивляется. Потом она отпирает дверь. Я едва касаюсь губами Маргошиной щеки и ухожу.
На улице я обращаю внимание на мужчину в рубашке, которая, судя по болтающемуся вороту, ему явно велика. Мне хочется его спросить, отчего он не покупает себе рубашки по размеру, – пропало желание? Тогда я сказал бы ему, что и у меня это желание куда-то безнадежно пропало. А потом мы могли бы вместе пойти куда-нибудь посидеть, – хотя нет, это было бы слишком. В доме напротив, на четвертом этаже, у окна стоит молодой парень и играет на аккордеоне. Я поднимаю голову. Заметив это, он начинает играть еще громче, от чего мне становится как-то не по себе. Меня обгоняет коляска со спящим младенцем, лежащим неподвижно, как труп. Стайки ласточек шмыгают над перекрестком, где почти нет машин. Я старательно ловлю все эти детали, сосредоточивая на них все свое внимание, – мне нужно любой ценой удержать себя от того, чтобы не нагнуться и не начать собирать листья. Для дома, для моей личной комнаты листьев. При этом мне совершенно ясно: я могу сколько угодно лелеять в себе эту мысль о комнате листьев, но главное – не довести ее до исполнения. Я могу позволить себе любить листья только до тех пор, пока они валяются на улице, но не могу себе позволить верить в то, что мне удастся спасти листья или самого себя, если я разложу какую-то их часть в бывшей Лизиной комнате. Вместе с тем в бесплодных мечтаниях есть что-то постыдное, и мне меньше всего хочется принимать в этом участие. На какое-то мгновение мне становится страшно: а вдруг я схожу с ума? И страх этот столь велик, что я начинаю бояться, как бы из-за этого страха мне сейчас совсем уже не свихнуться. Я наклоняюсь и одним движением подхватываю с земли четыре, нет, пять разлапистых платановых листьев, с резными краями и длинными ножками.
5
На берегу нет никого, кроме меня. Справа, чуть повыше, тянется бульвар, на котором раньше, бывало, толклось много народу. Здесь, внизу, мне прекрасно слышно, как несется поток машин, но это нисколько мне не мешает. Слева плещется река, вода в ней сегодня какая-то мутная, илистая, – ночью, наверное, шел
