мы молча улеглись поверх спальных мешков. Мне ни о чем не хотелось думать, и сон пришел сразу, я лишь успел закрыть глаза, как погрузился в туман. Проснулся я наутро очень поздно со странно легкой и чистой головой. В просветы сквозило солнце. Я еще не видел, что творится снаружи, но почему-то был уверен, что наши мучители сняли осаду. Встав, я почувствовал, как захрустела на одежде высохшая грязь.
«Марсель, — окликнул я, — вы, кажется, вчера намеревались искупаться в океане!»
Ответом мне, как ни тривиально это звучит, была тишина. Я оглянулся и с удивлением обнаружил, что противоположный угол хижины пуст. Это меня не на шутку встревожило, и я выскочил на улицу. Перед хижиной расстилалась пустая поляна с примятой по краям травой — следами блокады, от воспоминаний о которой мне стало холодно. Но больше на поляне никаких следов не было. Еще сильнее озадаченный, я громко позвал Марселя — безрезультатно. Первым моим побуждением было мчаться на берег, ибо отчего-то мне показалось, что мой друг должен бродить именно там. Потом пришла более трезвая мысль посмотреть в хижине, что Марсель взял с собой; вполне могло статься, что, пока я спал, ему взбрело в голову поквитаться с бестиями, учинившими вчерашний омерзительный спектакль. Я вернулся под крышу и огляделся. Странно — на месте были не только оба «Смит-Вессона» (револьверы так с вечера и лежали посреди хижины), но и грязные штаны и куртка Марселя. Дальнейшее изучение скудной обстановки хижины убедило меня в том, что не взято вообще ничего, то есть Марсель ушел с голыми руками.
То, что он крайне возбужден и раздосадован, я прекрасно понимал. Еще более понятным было бы желание побыть одному, но после всего, что случилось, выйти безоружным — это меня уже по-настоящему испугало. Мелькнула даже мысль (имевшая, кстати, под собой почву), что моего компаньона покинул рассудок, и тогда, даже если бы мне удалось его найти, в дальнейшее наше жительство на Мбондо впрягалась уйма новых трудностей. Еще более я упал духом, когда осознал, что и «Sparrow» может не прийти к нам на помощь, и вполне реален шанс, что об нас сейчас никто не печется, а если когда и вспомнят, то не через месяц и не через два, но лишь по прошествии времени, достаточного, чтобы спохватиться о двух без вести пропавших путешественниках, после чего кому-то надо будет добраться до Рабаула, напасть на след «Йоркшира», вычислить в просторах южных морей его капитана (так ведь и не узнали фамилию!), и лишь пройдя все эти мытарства, обнаружить на острове Архиепископа Даниила Руанского два обглоданных скелета. Перспектива, одним словом.
Не помню уж, сколько времени я пребывал в самом безысходном отчаянии. Из забытья меня вывел то ли крик обезьяны, то ли другой какой звук, и я стал собираться на поиски Марселя. Кое-как отряхнув испачканные брюки, я надел свежую рубашку и чистую куртку, взял револьвер, проверил патроны в барабане и собрался уже выходить, как вдруг что-то меня остановило, словно дорогу загородило невесть откуда выросшее препятствие. Оглядевшись, я понял, что является источником беспокойства — посреди хижины лежал этот вот мой журнал, вещь, с которой я настолько сжился, что привык не замечать и не замечал до тех пор, пока не понял, что вещь лежит не на месте. Я нагнулся поднять журнал и тут заметил, что к моей надписи на обложке «Начато…» добавилось еще что-то. Поднеся тетрадь к свету, я прочел написанное: «Etre assis tout dans la merde, ca ne me plait plus. Vous avez deja compris que personne va nous emmener d'ici, je crois. Et j'ai peur qu'on va avoir mal a la raison, et la chose plus grave est [неразб.] que — mais [снова неразборчиво]… Mille excuses. Votre Marcel. Le 19 juillet 1893». (Списываю с обложки, ибо карандаш на ней может стереться, а здесь у меня, слава Богу, есть чернила.)
Признаюсь, сперва я не понял, как расценивать подобное словесное болото. Потом мелькнуло предположение о самоубийстве, но, спохватившись, я вспомнил про второй револьвер, который так и лежал на полу.
Тем не менее это было именно самоубийство. До сих пор не могу понять, как можно в минуту решительного выбора предпочесть пуле веревку и сук. Хотя теперь это никакого значения не имеет. Я снял труп с дерева и выкопал прямо в центре поляны яму. Похороны были более чем скромные — даже перекладину креста за отсутствием гвоздей пришлось прикрутить к шесту ремнем. Тягостная церемония завершилась шестью выстрелами в воздух — в соответствии с емкостью револьвера.
Оставшиеся дни я с утра до вечера бесцельно бродил по острову. Кроме естественных его обитателей ни в лесу, ни на пляже, ни на болоте я никого не обнаружил — о незваных гостях напоминала лишь вытоптанная растительность да забрызганные грязью деревья. Не скажу, что это меня удивило. Я просто испытал облегчение.
На следующий день пришлось начать инвентаризацию консервов, патронов и т. п. — я не знал, сколько еще продлится моя робинзонада и готовился к худшему. Но Господь сжалился надо мною, и вчера утром я был разбужен выстрелом из пушки. В миле от берега стояло судно. В бинокль я не разглядел названия, но, разумеется, мне было безразлично, кто в конце концов меня вызволит. Я разжег костер, несколько раз выстрелил в воздух, и вскоре с корабля спустили шлюпку. Через четверть часа матросы уже помогали загружать мой багаж. Затем причалила еще одна шлюпка, и в ней оказался собственной персоной Морис Бодуэн. Кажется, он был искренне потрясен известием о смерти Марселя (я, не вдаваясь в подробности, лишь изложил на ходу придуманную историю неизвестной мне тропической болезни). О загадочных гостях не было произнесено ни слова. Постояв в скорбном молчании около могилы, мы отправились на корабль и еще до заката взяли курс на ***.
Сегодня утром ко мне в каюту постучался М. В. и сказал, что после обеда ждет меня. Право, даже не знаю, что можно ему рассказать. Наверное, все же больше, чем я предполагал на острове, ибо бедняга Марсель на его счет ошибался (что, возможно, и стоило ему жизни). Это первое. И второе — ошибались мы с Марселем оба. (Я имею в виду не Бодуэна, но его подопечных, ибо теперь я убежден — у меня было время подумать — в том, что они менее всего желали отомстить за убитого собрата.) Если бы они этого хотели, они бы и с нами поступили не лучше. Им же нужно было другое, и именно невообразимое представление на поляне способно дать ключ к разгадке тайны тварей. Насколько я понял, весь спектакль сводился к тому, чтобы «жертва» приобрела внешний облик, по возможности приближенный к их собственному. Марсель (и я вслед за ним) решил, что это был акт унижения. Что ж, очень жаль, что его нет в живых, ибо теперь я бы доказал ему, что это не так, а как раз наоборот. Когда европеец надевает на дикаря платье и дает в руки Библию, разве он делает это с целью унижения? Нет, он всего лишь, как и наши крылатые свиньи, стремится сделать его похожим на себя, из лучших побуждений, для его же, как он считает, блага. И если теперь меня спросить, что я думаю о бестиях острова Мбондо, первое слово, которое промелькнет у меня в голове, будет слово «миссионеры».
Но вот и время обеда. Вас сжигает нетерпение, г-н Бодуэн?
Елена Хаецкая
Ежевика, святая обитель
Зеленоватый вечерний свет заливал ежевичную поляну. Спелые ягоды, каждая размером с кулачок мотылькового сильфа, поблескивали гуталиново — запускай в них зубы да чавкай. Разумеется, делать этого было нельзя: мириады шипов усеивали туго сплетенные стебли. Между ними могли попадаться и ядовитые — такие, что рука после укола раздувается наподобие полена, деревенеет и приблизительно через месяц покрывается шершавой корой.
Поэтому человек по имени Хеддо надел высокие деревянные башмаки, а руки озаботился защитить рукавицами из жабьей шкуры. Жабы здесь, на юге Люсео, водились не чета северным: шкура девяностолетней, к примеру, красной пупырки не брала и арбалетная стрела. Зато ценились они на вес золота.
Осторожно переходя от ягоды к ягоде, человек снимал их и складывал в корзину, отделяя одну от другой кусочками тонкой коры.
Что сказать о Хеддо? Возможно, изрядной поспешностью было назвать его «человеком». Сейчас он чуть меньше человека — очень молод и отдан служителю богатого бога, обитателя чащи и владыки ее; а спустя сколько-то лет, если сам выйдет в служители бога, станет ощутимо больше, чем обычный человек.
Леса на юге Люсео такие: нет им ни конца ни края, и все тянутся за зеленоватыми лучами всегда
