Но вместе с тем должны мы отчетливо постичь всю потрясающую жизненность этих картин. В основе своей они — не фантазия, не философский бред и не свободные образы художника. Они — реальное предостережение и подлинная опасность. Они должны быть преодолены. Но их преодоление достижимо лишь напряжением крайних усилий.
Помните у Достоевского: «диавол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Весь вопрос — когда будет низвергнут диавол: в истории, или за ее границами. Мы непререкаемо знаем, что он будет разоблачен и низвергнут, и не страшен он Риму нестареющему. Но жива еще в нас глубокая надежда, что победа над ним, внутреннее или, по крайней мере, внешнее покорение его осуществится в самом процессе всемирной истории, в плане времени, в сердцах людей.
И великое положительное значение нашей эпохи, — что она всколыхнула дремавшее человечество, тяжким искусом страданий заставило его заглянуть в собственную душу, действительно задуматься о своей судьбе…
В связи с этою филиацией мысли почему-то приходят мне само собой на память слова одного из крупных русских людей современности, вскользь брошенные им в одной интимной беседе весной 1918 года в Москве:
— Я от всей души желаю мировой революции, которая потрясла бы в корне жизнь всех цивилизованных народов. Желаю потому, что она повлечет за собою глубочайшую всемирную реакцию духа, которая одна лишь способна оздоровить нынешнее человечество. -
…Быть может, сейчас я формулирую его мысль несколько резче, стилизованнее, чем она была формулирована им самим. Но во всяком случае, «пафос» ее был именно таким.
Привожу ее, как оригинальный и глубокий парадокс — не для того, чтобы соглашаться с ней, или оспаривать ее. Дополню ее только цитатой из Мэстра:
— Lorsque l'ame humaine a perdu son ressort par le mollesse, l'incredulite et les vices gangreneux qui suivent l'exces de la civilisation, eiie ne peut etre retrempee que dans le sang. И еще: — le sang est l'engrais de cette plante qu'on appelle genie[232].
…Жестокая вещь — жизнь, «ранняя грешница с глазами ребенка». И прекрасная вещь. Недаром и приближается она к цели своей кривыми путями.
Религия революция[233]
(Владимир Маяковский)
Конечно, великий кризис нашего времени не исчерпывается сферой политики, права, вообще внешнего общественного устроения. Он исходит из духовных глубин и нисходит к ним же. Он был бы бессилен вне их, и его размах — ручательство его органичности. Перерождается духовная ткань человечества.
…Всматриваешься пристально, до боли напрягаешь взгляд — каков же подлинный облик свершающегося? Дело не в быте случайном, не в щепках летящих, не в летучем мусоре дней, что пугает скользящих сверху, — но что же «там внутри»? Где же духовный стержень закрутившегося вихря? Ужели не видно следа, хоть убей?..
Это общий закон, — что революция скупа на идеологические цветы, на непосредственное самопроявление в царстве культуры. Ее Бог — бег, порыв, устремление, она теоретизирует своею практикой. Нельзя даже не согласиться, пожалуй, что реакция обычно пышнее, цветистее и нередко глубже идеями, нежели революция, — быть может, оттого, что жизненный опыт революции она, перерабатывая, переводит в план духа, остановленную жизнь претворяет в густой и душистый сок мысли, исчерпывает практику своею теорией. — Однако она же немыслима вне живой воды революционного потока. Тем интереснее, когда обнажаются непосредственно, хотя бы односторонне и динамично, духовные истоки этого последнего.
Что касается наших дней, великой русской революции, то наиболее ценным аутентическим ее документом пока является, несомненно, творчество В.Маяковского. В значительности этого поэта ныне уже не приходится сомневаться. Его огромный поэтический талант могут теперь отрицать разве только люди, внутренне чуждые литературе или до смерти ослепленные застывшими канонами и трафаретами. Оригинальный и своеобразный, он одними формальными своими качествами представляется уже чрезмерно интересным и ценным явлением русской поэзии, открывая новые перед ней достижения и перспективы. Из-за одних своих «словесных Америк» он заслуживал бы усиленного внимания.
Но, независимо от того, повторяю, особенно знаменателен этот поэт по содержанию своего творчества. Он — рупор эпохи, образ творимого хаоса, неотделимый от атмосферы наших дней. Кастетами поет он свои песни — призывы на баррикады сердец и душ. Органически врос он в почву бури и натиска, и соки, бродящие в ней, стихийно переливаются в нем.
Недаром был он так темен, парадоксален до этих годов перелома, — до революции, до разгара войны, покуда не выявились до корня ее подлинные масштабы, ее мессианский смысл. Недаром представлялся он современникам, людям предрассветных сумерек, неуместным и странным — просто «длинным скабрезным анекдотом».
Но «спокойный, насмешек грозою, душу на блюде он нес к обеду грядущих лет». И взошедшее огненное солнце «великолепнейшего века» сразу обнаружило, что он был его лучом, предупредившим только момент восхода. И он стал закономерен и естественен, этот дикий, шершавый поэт, исчезла вся его парадоксальность, стертая великим парадоксом нашей великой эпохи.
И хотя сам он, тогда еще «сегодняшний рыжий», заранее посылает грубо презрительное ругательство по адресу «профессоров», которые «разучат его до последних нот», хотя он доселе упорно кутает душу свою от осмотров в желтую кофту, не желая разгадок, — все же не скрыться ему от пытливых, вопрошающих глаз.
Было бы глубоко ошибочным подходить к Маяковскому с мерками политического порядка. Душа поэта ускользнула бы целиком из сетей такого подхода. Категории политики слишком грубы и бедны для осознания подобных явлений (я уже не говорю об «экономических» категориях, — хотя находятся еще любители, применяющие и их) и, кроме нескольких бессодержательных схем, дать вряд ли что могут. Живое познание здесь дает лишь имманентное погружение в самую стихию разгадываемого творчества, «вживание» в эту стихию, — то, что одна из модных ныне философских школ на специальном своем языке называет «феноменологическим анализом».
Вглядываясь в сборник «Все», мы сразу чувствуем, что основной, определяющий мотив творчества поэта русской революции — мотив религиозный. Все дороги отдельных идей и переживаний ведут его в Рим предельных ценностей, которые его жгут, не дают ему покоя. Он, несомненно, может сказать о себе словами известного героя Достоевского: — «меня всю жизнь мою Бог мучил». Бог, этот «Всевышний
