всевозможным материализмом. Красками плоти расцвечивается каждое движение, и титанический бунт превращается в порыв материи, торжествующей победу. Праздник тела, мяса…
И недаром с противоположного фланга земли и «политики» отзывается на этот клич эпохи другой русский поэт, созерцающий в полусонном, сумбурном «видении» тот же праздник мяса, уже в космических, планетарных масштабах:
Дышала музыкой и воскликами плоть,
И пьяный шествовал торжественный Господь,
Рыгая и неся упитанности бремя…
Плоть расцвела, плоть победила Бога, в мечтах ее пророков уже зараженного ее природой. Не Слово стало плотью, а плоть стала Словом, — по вере нового откровения. Плоть торжествует во всех планах бытия:
Небо сводится на землю: «я о настоящих земных небесах ору»… Земля приравнивается к небу. «Где же земля-то, как не на небе?» — воскликнул, помню, Андрей Белый на одном из московских диспутов еще довоенной эпохи. Но затем идут и дальше: земля выше неба, и нужна нам только земля, — опять-таки старая мысль, но лишь овеществленная и ставшая действием, запылавшая заревом всемирным:
Или по нынешнему:
Пробил критический час. Идет переоценка ценностей, и их иерархия перевернута вверх ногами. На вершине — «человек», как «Бог», и особенно подчеркивается, что человек этот — сгусток плоти, венчавший себя:
Конечно, и тут традиция. Ибо Уитман еще уверял (цитирую по памяти):
Но опять и опять — то были предчувствия и предвестия, теперь же это — голос жизни самой, подлинной и потому уже не парадоксальной, уже мощью своих раскатов «огромляющей» мир. Уже — не «зерцалом в гадании», а «лицом к лицу»…
«Дух стал львом», — характеризуя эпоху, скажем мы классическим образом Заратустры. Он сокрушает великого дракона, «чешуйчатого зверя», говорящего — «все ценности уже созданы». Дух из верблюда превратился в льва. Но… но, как известно, «творить новые ценности — этого не может еще и лев». Нужно для этого завершающее превращение духа.
Да, есть коренная порочность в творческих подвигах Люцифера, опрокинутая иерархия ценностей пребывает в состоянии весьма неустойчивого равновесия. Трудно, невозможно даже — реально обожествить то, что по сути своей не божественно, как и фантазия Гете, увы, все же остается «кошмарней» гвоздя в моем сапоге. И вся эта грандиозная мечта самодовлеющей земли, перевернутой без точки опоры, — трагически не соответствует содержанием своим той действительной глубине размаха, тем порывам небывалой воли, которые смыли обветшалые ценности. Во всем положительном замысле, как он набросан ныне, еще в пору ломки старого льда, — есть какая-то фальшь. Но ведь длится еще великий бунт, не истекли еще три ночи богоборчества…
До чего характерна для религии революции на теперешней ее ступени «обетованная земля», изображенная в апофеозе «мистерии-буф»!
Вознесенск, Шуя, Манчестер, Марсель… Бутылки булькают, дерево цветет булкою, сахарная женщина позволяет себя полизать… Яства, вещи, хлеб, соль… «На корнях укропа шесть раз в году растут
