ни были безумия и преступления ее правителей: своим мужеством она искупает их пороки, своими подвигами прикрывает их преступления». Тэн при этом странным образом упускает из виду, что «безумия и преступления» людей революции исторически сами явились одним из основных факторов того «внутреннего серьезного чувства», о котором он столь метко говорит…
Так и в России теперь. Страну охватывает дух восстановления, ренессанса. Страна работает. Страна преисполнена глубокого и серьезного патриотизма, закаленного испытаниями и осознанного предметно в реальности общего дела.
Это основное впечатление. Оно окрашивает собою все пролетевшие так скоро недели радостного свидания с Москвой и Россией.
(Ночь. Завтра утром — Харбин).
Крушение в тайге[361]
На пути в Москву нынешним летом довелось мне пережить крушение сибирского экспресса. Мелькнула Смерть лицом к лицу своими бледными глазами. Не знаем, ведь, ни дня, ни часа…
Это случилось ночью, за полночь. Ехали глухою тайгой, недалеко от станции Тайга, той самой, откуда ответвляется ветка к Томску. Поезд несся быстро, полным ходом. Смотрела в окно темная и сырая лесная ночь. Звезды спрятались за облака, моросил свежий дождик. Пахло листьями и сырою корой деревьев.
Только что лег спать, придя к себе в купе из вагона педагогов, спутников по экскурсии. Засиделись там этот вечер. Пили чаек, закусывали, не спеша, надежной сибирской снедью, добытой у баб на станционных лотках. Беседовали, декламировали на память стихи, особенно, помню, сатиры Саши Черного:
Вспоминали, конечно, былые годы… Вот опять в России и все кругом — свое… И впереди — Москва, дом, близкие… Так пробежал вечер, уютно и незаметно… Вагоны погрузились в ночную тишину.
Разделся, лег на свой диван, готовился заснуть. Но что-то не спалось… Разве не естественно?.. Теснились образы России, Москвы, Сибири… Мерцал лирический туман:
Вдруг — резкий перерыв в размеренном ритме колес. Сильнейший толчок; но первое ощущение — слуховое: что-то загудело внизу. Показалось, что вагон, на что-то с размаху наткнувшись, устремляется вниз.
Вскочил сразу, инстинктивно. Электрическая лампа ослепительно вспыхнула, больно отуманив глаза, и тут же погасла. Тьма. Вагон покачнулся в одну сторону, в другую. Казалось, вот-вот свалится в какую-то пропасть. Все это произошло мгновенно. В сознании все же успел отчетливо промелькнуть образ катастрофы, ужаса, смерти. И тут же поспешно — трагически покорное: «будь, что будет». Эти годы выработали своего рода amor fati в душе. Несколько раз качнувшись, вагон остановился; ярко, как искра, в сознании мелькнуло: «спасен». Какая напряженность непосредственных переживаний, какая их гамма на протяжении десятка секунд!..
По коридору пробежал нервно проводник и открыл одно из окон. Тут же ворвались к нам откуда-то крики ужаса, отчаяния, боли, стоны, мольбы о помощи.
— Крушение. Паровоз под откосом.
Быстро оделся. Крики усиливались, сгущалась жуть. Пришел в движение и наш вагон, оставшийся невредимым; в темноте засветились огоньки зажигающихся свечек. Мой спутник по купе, читинский комсомолец, возился у себя наверху; милый был малый.
Вышел в коридор. Забавная немка из соседнего купе топталась бесцельно у окна, и на ее старомодном, неуклюжем, провинциальном лице царили суета и тревога.
Выглянул в окно. Впереди, под откосом, лежала черная масса свалившегося паровоза и вагонов. Паровоз лежал на правом боку и еще шипел: странным и никчемным был этот посмертный признак жизни.
Вагоны сгрудились, деформировались. Оттуда и неслись ужасные вопли. Вагон с нашими учителями- экскурсантами, шедший непосредственно перед моим, стоял на рельсах и, очевидно, остался цел. Но дальше начиналась жуткая каша…
Вышел на площадку — узнать о спутниках, спутницах. Встретился с одною из них, выходящей на соседнюю площадку из своего вагона.
— Ничего, слава богу, все целы. Но там… — там что делается!
Спустились по лестничке на землю. Было темно, сыро, повсюду виднелись лужи, продолжал моросить дождик. Сиверко… Путь пролегал среди густой тайги, подходившей к насыпи близко с обоих сторон. В ночном сумраке лес казался мрачным и черным. Там и сям качались огни ручных фонариков, кругом суетились люди, переносили раненых, кустарно перевязывали раны. У всех лица серьезные, испуганные, озабоченные; в самом воздухе веет несчастьем…
В душе — смесь различных переживаний. Теснятся чувства, мысли, впечатления… Впечатления горя и страданий человеческих, мысли о хрупкости жизни, чувства… — спутанные чувства жалости к другим и невольной радости за себя: «невредим». Почему-то за это последнее, невольное, но явственное ощущение немного совестно, и хочется его подавить…
Взобравшись на телеграфный столб, кто-то из поездной прислуги разговаривал со ст. Тайга, вызывая вспомогательный поезд. Там, по-видимому, плохо понимали, он повторял, кричал, и гулко по сырому воздуху разносились звуки его голоса:
— Крушение с № 1 в 12 верстах от Тайги. Есть убитые и раненые. Паровоз под откосом. Два жестких вагона разбиты. Нужна скорая помощь!..
Тяжкое впечатление производили разбитые два вагона III кл. (по теперешнему, просто «жесткие»). Один врезался в другой, оба разрушены, или, как говорится, «превращены в щепы». Один свалился под откос, другой, наполовину смятый сзади, передним своим концом как-то нелепо взгромоздился кверху, натолкнувшись на почтовый вагон, и стоял почти перпендикулярно рельсам, неуклюжий, сломанный, беспомощный. В одном из его купе, при тусклом свете свечки, среди обломков виднелась фигура проф. Шевякова, как видно, чудесным образом невредимого.
Ходили окровавленные люди, какой-то мужчина на траве рыдал у трупа ребенка. Внизу, прямо в
