заговорят все.
Наша контрреволюция, а затем и эмиграция, с октября 17 года до последнего времени выступали в массе своей под флагом либерально-демократической идеологии. Даже военные диктаторы беспрекословно и вполне сознательно ей подчинялись: генерал Деникин руководствовался программой Национального Центра, «сочетавшей идею твердой власти с традиционными лозунгами просвещенного русского либерализма» (определение К.Н. Соколова), а адмирал Колчак с первого же дня отмежевался от «пути реакции» и, подчеркнув в ответственном заявлении, что «диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским», усвоил позицию «диктатуры ради демократии» (кадетская формула в Омске). И Екатеринодар, и особенно Омск были лояльны идее Учредительного Собрания как грядущего хозяина страны. Вдохновителями движения были кадетские, а отчасти и право-социалистические элементы. О «реакции» в собственном и точном смысле этого слова у нас речи еще не было, и можно определенно сказать, что контрреволюция наша не являлась действительно реакционной ни по преобладающему составу своему, ни по руководящим своим целям. Бурцев со всей «оскорбительной ясностью» своего миросозерцания в этом отношении достаточно показателен, как кричащий плакат: «ни большевизма, ни царизма»!
Мечтали о российской демократии, которую поставит на царство гражданская война — и только она. Догмат «беспощадной борьбы» с советами был вторым догматом контрреволюции, столь же непререкаемым, как и первый.
Так было. Но теперь, после всех неудач и невзгод белого движения, его «большая дорога» явно суживается и превращается в тропинку. Происходит разложение в среде эмигрантского большинства. Разваливаются старые политические «штабы», рассыпается и разочарованная масса. Чувствуется неизбежность какой-то перегруппировки. На обломках старых надежд загораются новые настроения.
Пересмотр касается обоих основных догматов правоверной контрреволюции: тактики «беспощадной борьбы», с одной стороны, и либерально-демократической идеологии — с другой. Вместе с тем знаменательно разрывается взаимная связь между этими двумя догматами.
Фактическое прекращение гражданской войны не могло не затронуть и ее идеи. Теперь уже огромное большинство противников большевизма не возлагает никаких упований на старый метод борьбы с ним. Ни солдаты, ни офицеры не хотят драться, предпочитая фронтам даже полуголодное беженское существование. Дух живой отлетел от парижских Катонов, вопиющих в пустыне окружающего их равнодушия обтрепанный призыв на тему «раздавите гадину»…
В этом отношении «новая тактика» П.Н. Милюкова не менее симптоматична, нежели национал- большевистская концепция. Милюков и его друзья с каждым месяцем все дальше и радикальнее отходят от позиции противобольшевистского «центра». «Друзья-враги» справа недаром постоянно упрекают «Последние Новости»[114] в том, что они доходят до признания необходимости поддержки советского государственного аппарата. С логической неизбежностью П.Н. Милюков порывает со всеми элементами прежнего строя мысли. В борьбу с большевизмом он ныне вводит такие ограничения и оговорки («принятие революции», отказ от всякой связи с военной силой белых генералов, отрицание диктатуры, в известных случаях признание допустимости сотрудничества с большевиками), что фактически сводит ее на нет, убивает весь ее реальный пафос. Оттого он и пользуется ныне такою ненавистью со стороны последних могикан старой тактики.
Усиление «левых» течений в эмигрантской среде становится уже общепризнанным фактом. Значительные группы, раньше органически входившие в главный фронт контрреволюции, теперь решительно откололись от него. Они уже перестают противопоставлять себя России, они духовно возвращаются на родину, трезво ожидая момента, когда станет целесообразным и физическое возвращение. Они уже потеряны для эмиграции и для активной контрреволюции старого типа.
Но параллельно усилению этих настроений в зарубежных русских кругах наблюдается и другое характерное явление: рождается подлинная и явная русская реакция. Вырисовывается «русский Кобленц» — на этот раз в точном и полном значении этого термина.
До сих пор еще принято говорить о нем как о величине незначительной и не заслуживающей внимания. «Общее Дело» по-прежнему уверено, что справа у него нет серьезных конкурентов. Однако это уже далеко не так. Само же оно их бестолково питает, допуская на своих страницах обывательские вздохи Аверченко по «царским золотопогонникам» и угрюмую тоску Яблоновского по Павле Первом. Уже по этим двум типичным представителям эмигрантского райка можно судить, что симпатии «непримиримых» неудержимо катятся вправо. Недаром и врангелевцы на Балканах — единственная «реальная сила» эмиграции — прочно впадают в орбиту чисто монархических планов. Скоро, скоро придет час, и уже приходит, когда Бурцевы и Струве окажутся причислены к лику Лениных, Троцких и Милюковых. Все кошки революции будут одинаково красны для тех, кто органически и безоглядно станет по ту сторону революции.
А такие уже есть. «При произведенном революцией опустошении экономических, культурных и политических сил России, при возврате России к ее чисто земледельческому крестьянскому состоянию она не может быть — без внешнего насилия — не только республиканской, но и парламентской, даже не может быть конституционной». Так пишет в белградском «Новом Времени»[115] проф. Локоть, нынешний идеолог Рейхенгалля[116]. Вот новые песни… из репертуара родной старины!..
Черный штаб уже формируется. Он обильно снабжен финансовыми средствами, нельзя сказать, чтобы у него не было некоторой организационной сноровки. И если есть в современной «непримиримой» эмиграции нечто, что может рассчитывать на известный успех, то это только он. Эпоха либерально- демократической контрреволюции кончилась. Борьба с революцией начинает вестись в пользу реакции и реставрации.
Рейхенгалльский съезд — первая ласточка. «Новое Время» — первый симптом. Монархизм приступает к открытой и планомерной кампании. Есть много оснований предвидеть, что с каждым месяцем мы будем слышать о нем все больше и больше…
Не смейтесь, что число его явных приверженцев пока ничтожно. Не издевайтесь, что, за отсутствием лучших кандидатур, в редакторы монархических органов намечаются гвардейские офицеры и опереточные певицы (в Вене). — Не так же ли мы смеялись в свое время над первыми дебютами большевиков?
Большевикам помогали тогда «популярные в массах» Черновы, Керенские и Церетелли, зажмурив глаза воспевавшие волю народа. Большевиков выдвигали временные настроения малокультурной страны.
Аналогичные факторы могут ныне сыграть на руку монархистам. Разве не разочарован народ революцией? И разве на фоне этого разочарования не помогут теперь рейхенгалльцам дешевые, но ходкие идейки Аверченок и Яблоновских о преимуществах старого режима перед революционным? Есть лозунги, с которым нужно обращаться осторожно. Вызывая тень Павла Петровича, эти экспансивные интеллигенты тоже тревожат духа, с которым им-то уже, во всяком случае, не справиться!
Сегодня пока они еще только кричат, что «решительно предпочитают Павла». А завтра услышим и модернизированный акафист, благо он уже сочинен одним из лучших наших поэтов: –
Погрязших в распутстве, в безумстве великом
На путь ты наставил,
Но был краток твой час.
Владыка, жестокий к жестоким владыкам,
Замученный Павел,
Моли Бога о нас!
И уже мерещатся торжественной печалью полные лица, склоненные над гробницей в мерцании лампад Петропавловского собора:
