чиновничьи. По мере развития октябрьской революции фундамент власти таким образом непрерывно суживался, диктаторствовать «инициативному пролетарскому меньшинству» становилось все тяжелее, несмотря на целый ряд крупных успехов революционной России.
«Партии не хватает кислорода!» — недаром воскликнул Зиновьев на 10-м партийном съезде.
Покуда шло «перераспределение благ» пока царил «хаос и энтузиазм», власть могла в неприкосновенности соблюдать дорогие ее сердцу «коммунистические» принципы: они были очень удобны при всероссийской операции «грабежа награбленного». Но когда эта операция подошла к концу, довершив расстройство государственного хозяйства, на первый план стали выдвигаться интересы «новых владельцев», стремящихся закрепить свои завоевания в революции. «Коммунизм» из фактора, в известном смысле прогрессивного (т. е. способствующего самоопределению новых хозяйствующих элементов) постепенно превращался в тормоз экономического развития страны, сковывая самодеятельность победивших в революции социальных групп, не давая простора им развернуться. И группы эти, прежде бывшие агентами и попутчиками революции, стали отставать от ее стремительного бега, страдать от него, препятствовать ему. Крылья революции мало-помалу становились ее гирями.
Кризис ортодоксального коммунизма, вероятно, произошел бы еще раньше, если бы не было белых движений, искусственно расширявших социальную базу коммунистической власти. Стихийная боязнь социальной реставрации заставляла крестьянство поддерживать центральную власть против Колчака, Деникина и Врангеля, внешне питая тем самым иллюзию «высоты революционно-социалистического сознания» в русском народе. Гражданская война позволила большевикам углубить социальный опыт и продлить кульминационный период революции. Это обстоятельство, тягостно отразившееся на состоянии страны, вместе с тем, быть может, представлялось не лишенным своеобразного исторического смысла: есть основания полагать, что оно усилило мировую значимость русской революции, ее масштабы в плане всемирной истории…
Но вот непосредственная опасность реставрации оказалась устраненной и положение радикально меняется. Период революционного «распределения благ» кончился, и распределители из союзников революционной власти превращаются в ее критиков и «кредиторов», требуя от нее реального осуществления возможностей, порожденных революцией. И с чрезвычайной очевидностью обнаруживается вся призрачность «коммунистических попыток» в условиях русской действительности (что, впрочем, было ясно и самим большевикам, центр тяжести своих упований всегда упиравшим, как известно, в «мировую революцию»).
Отсюда и новые лозунги Москвы, ищущей новую социальную опору советской власти. Провозглашается «крестьянский Брест» (Бухарин), деревня становится для большевизма своего рода Каноссой. Пышным цветом расцветает «нэп».
На девятом съезде советов — в атмосфере разгара нового курса — Ленин дает решительные формы отступления. «На поприще экономическом, — признается он, — мы потерпели целый ряд поражений». Отсюда переход к совершенно новой хозяйственной ориентировке, нащупывание существенно новых связей с крестьянством. «В области экономической союз должен быть построен на других началах. Тут перемена сущности и форм союза».
Ленин прекрасно понимает, что игнорирование происшедших перемен в психологии народных масс было бы пагубным для власти. Без «отступления с коммунистических позиций» немыслимо сохранить связь между правительством и народом. «Без этого нам грозит опасность, что передовой отряд революции забежит так далеко вперед, что от массы крестьянской оторвется. Смычки между нами и крестьянской массой не будет, а это и было бы гибелью революции».
Нельзя лучше формулировать сущность создавшегося положения. Но вместе с тем нельзя игнорировать и неизбежные плоды его в будущем: революционная Россия превращается по своему социальному существу в «буржуазную», собственническую страну.
II
Этот неотвратимый вывод, естественно, не по душе коммунистам. И по мере всестороннего внедрения в жизнь начал новой экономической политики они относятся к ней с неизменно возрастающим недружелюбием.
И принципиальные, и чисто бытовые соображения заставляют правящую партию опасаться роста «новой буржуазии». С одной стороны, все бледнеет и тускнеет социалистический идеал («всерьез и надолго», «здесь сроки исчисляются десятками лет»), с другой стороны, на глазах увеличивается благоденствие «нуворишей» за счет политических хозяев страны. Фаворитами, именинниками нового строя оказываются уже не борцы за него, не творцы его, а люди, пришедшие на готовое, люди, глубоко чуждые тем идеям, которые легли в основу углубленной революции. И этически, и психологически этот факт встречает естественную оппозицию в большевистских рядах: «на кого же мы работали, за кого мы гибли на всех фронтах жестокой гражданской войны?!..»
Дело дошло даже до открытого внутрипартийного раскола — зловещий симптом и мрачное предостережение! Наиболее горячие коммунистические сердца не выдержали созерцания начавшегося революционного отлива, благословляемого коммунистической властью. В результате Ленину пришлось обрушиться на известную часть собственной партии, даже прибегнуть к угрозам репрессиями… конечно, во имя революции… «Он выступал, как Робеспьер 9 термидора», — отзывалась об этой его речи одна французская газета… За излишнюю преданность коммунизму в «коммунистической» России открывалась широкая возможность быть объявленым контрреволюционером (или «анархо-синдикалистом») и очутиться в тюрьме…
Но глухой ропот в большевистской среде продолжался. В статьях, речах, резолюциях — повсюду выявлялось стремление очернить новый курс, воспеть докронштадские порядки, вышутить «нэпмана», а то, как в одной из речей Троцкого, и определенно пригрозить в случае чего «возвратом к военному коммунизму».
Наконец, 6 марта на съезде металлистов, а затем и на XI съезде коммунистической партии сам Ленин торжественно заявил, что «отступление кончено, дело теперь в перегруппировке сил». Это ответственное заявление вождя немедленно нашло шумный отклик в партийных и правительственных кругах. Ему охотно придавали распространительное толкование. Кампания против «уступок» всюду усилилась, откровенно зазвучали мотивы старого доброго времени, дней «холодной и голодной Москвы 18 года»…
Но логика жизни пока оказывалась сильнее слов, и сдвиг к индивидуалистическому хозяйству, «буржуазному обществу» продолжал углубляться в России. «Коммунистическое государство» терпело поражение за поражением на арене свободного состязания, свободной конкуренции с личной инициативой, частной заинтересованностью. В «честном бою» оно, увы, доказало свое бессилие. Собственническая, индивидуалистическая стихия не только торжествовала в деревне, но захватывала и город. «Вот мы год прожили, — с обычной своею прямотой признается Ленин, — государство в наших руках, а в новой экономической политике оно в этот год действовало по нашему? — Нет, оно действовало не по нашему… Вырывается машина из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее направляют, а туда, куда направляет кто-то, не то спекулянты, не то частно-хозяйственные капиталисты, или и те, и другие…»
Картина печальная… И все же ясно, что помочь этой беде нельзя простым возвращением к старым, безоглядно-коммунистическим методам хозяйствования. Напротив, подобное возвращение лишь вконец разбило бы всю «машину», в корне уничтожило бы социальную опору власти. Это бесспорно и с экономической, и с политической точек зрения. Сдвиг к «индивидуализму», раз начавшись, не терпит механического, объективно немотивированного перерыва, — иначе он не только не окажется плодотворен, но лишь усугубит разруху и в результате неизбежно приведет к серьезному кризису наличной власти. Слишком велика заинтересованность в новом курсе широких масс, видящих в нем единственную надежду на осуществление своих экономических притязаний и потенций. А ведь нельзя забывать, что ведь и та военная сила, на которую ныне опирается советское государство, в конечном счете тесно связана с широкими народными массами, является плотью от плоти их и кровью от крови (система всеобщей воинской повинности). И это не случайно, конечно, что на практике процесс «эволюции» не остановился и
