раз то, что нужно, — это наиболее безболезненная форма выздоровления. Следует ее приветствовать от всей души.
«При переменах, — учил великий Маккиавелли, — надо сохранять тень прежних установлений, чтобы народ не подозревал о перемене порядка. Большинство людей больше боится внешности, чем сущности».
«Переход от настоящих установлений к новым, — писал Сперанский Александру I, — надлежит так учредить, чтобы новые установления казались вытекающими из прежних».
Естественно, что правящая власть должна прислушиваться к элементам, ее поддерживающим. В интересах «пролетариев всех стран» необходимо сохранять внешность коммунистических становлений, даже и меняя их сущность…
Что касается мечты о мировой революции, то здесь опять-таки нет ничего, что противоречило бы жизненным потребностям современной русской обстановки. Когда мировую революцию думали насадить ценой разрушения русского государства, дезорганизации армии, «похабного мира», наивных приветов «немецким товарищам» — это было плохо. Тогда «сверхчувственная идея» губила жизнь, была вредна для жизни (хотя из истории культуры мы знаем, что и такие идеи в общем культурно-историческом плане имеют свое «право на существование»). Но когда эта революционная мечта воплощается в жизнь путем воссоздания собственного государства, укрепления его международного положения, возрождения армии, организации хозяйства трезвыми приемами — дело принимает совсем другой оборот.
Не слишком переоценивайте «идеологическую надстройку» происходящего процесса — и вы поймете всю его осмысленность, всю глубокую и утешительную его органичность.
Но если противники марксизма начинают по-своему усваивать относительную истинность его учения о «базисе» и «надстройке», то марксисты, как бы желая любезностью ответить на любезность, конкретно признают самостоятельную значимость «идейного фактора».
Именно этой уступкой идеалистическому миросозерцанию объясняются недавние репрессии, обрушившиеся в России на интеллигенцию и ряд ученых, многие из коих уже читают в Берлине свои русские впечатления. Советская власть применила к ним меры пресечения, согласно заявлениям Троцкого и Зиновьева, по той причине, что опасались их грядущей антикоммунистической активности в благоприятной атмосфере «нэпа»: «все попытки собрать силы на основе нэпа мы будем разбивать на каждом шагу»…
Конечно, тут чистый идеализм: наверное, потом обливается от него в гробу прах сурового Маркса. Глубоко идеалистична и сама формула Зиновьева: «политическое наступление при экономическом отступлении». Решительно приходится констатировать, что коммунисты умеют бессознательно исправлять свои увлечения не только в области тактики, но и в плоскости идеологии…
Самый факт репрессий, ныне уже бесспорный, нам, «старым интеллигентам», разумеется, не может не казаться печальным. Впрочем, и в нашей собственной среде насчет высылаемых есть разногласия: одни особенно жалеют Мякотина и Пешехонова, не слишком возмущаясь высылкой Бердяева и Франка, в то время как другие особенно напирают именно на Бердяева и Франка, откровенно присовокупляя, что Мякотина с Пешехоновым они бы и сами, пожалуй, выслали, если б оказались у власти: «беспокойные, надоедливые господа».
Как бы то ни было, гонения на деятелей науки, стоящих далеко от практической политики, определенно свидетельствуют, что до полного выздоровления России еще не так близко. Но есть три соображения, помогающие преодолевать пессимистические порывы, рождающиеся в чересчур впечатлительных людях, в связи с этой мерой советской власти:
1) Самая «мера пресечения» — относительно гуманная. В прошлом году она даже казалась недосягаемым идеалом, — следовательно, известный прогресс уже налицо. «И злая казнь мила пред казнью злейшей». Если так пойдет и впредь, если темп смягчения режима не слишком замедлится, — право же, следует воздержаться от неумеренных жалоб. Пора вообще забыть о максимализме.
2) В настоящее время в России происходит чисто животный процесс восстановления органических государственных тканей. «Мозг страны» в этот период (по необходимости непродолжительный) не должен ни в какой мере мешать этому процессу. Просто-таки, должно быть, и ему нужно отдохнуть, восстановить свое «серое вещество», воздерживаясь от выполнения прямой своей функции — мысли. С грустью обязаны признаться люди «чистой мысли», философы и вообще «критически-мыслящие личности», что сейчас в России — не их время. Там теперь, — словно в организме после кризиса: волчий аппетит, «жажда жизни неприличнейшая», — как говорил Митя Карамазов, — радостное, животное чувство возвращающихся сил; все элементарно, грубо, стихийно. Рафинированный эстет Н.Н. Русов, захлебываясь, описывает арбатскую баню, а восторженный народнический интеллигент Тан, — гроздья бараньего сала на Смоленском рынке. Нэпманы, «кустари», «чумазый»… Куда уж тут — «критические мысли»! До них ли? Переварит ли их только что преодолевший смерть организм? Сейчас ему по плечу разве лишь «Азбука коммунизма» в ее «оскорбительной ясности» и всесторонней необрменительности для «серого вещества»…
Да, конечно, ныне Брюсов может повторить свое знаменитое:
Правы мудрецы, но своеобразно права и жизнь, их отсылающая в катакомбы. И они должны это понять, этому покориться. Держать «зажженные светы» в катакомбах личного сознания, не вынося их наверх, ибо на поверхности теперь слишком много горючего материала, и факелы мысли будут не столько светить, сколько поджигать…
От интеллигенции ныне требуется добровольная аскеза (конечно, очень для нее тягостная!), если ее нет, — жизнь превращает ее в невольную, насильственную.
Но неизбежно придет время — как только восстановятся элементарные животные соки, — когда неудержимо проснется дух и потребность в независимом духе, и тогда уже никакими скорпионами не загнать его в катакомбы. И вспомнятся старые, простые слова Аксакова:
Но вот и еще одно соображение, внешне наиболее парадоксальное:
3) «Варварская политика, правление дикарей!» — слышим мы нередко. «Готтенготская мораль».
Пусть так. Но разве сами мы не тосковали о «пылающей крови», о «новых гуннах», призванных обновить увядающую историю Европы? Разве на Россию мы не взирали с надеждой, как на «свежую нацию», таящую в себе бездны неосуществленных возможностей? — Так чего же пятиться назад, когда на исторической арене и впрямь появился скиф с исконными качествами варвара? Или, быть может, наш салонный скиф был наделен лишь всеми достоинствами дикаря, будучи лишен его недостатков? Подобно тем зулусам, которые чинно показываются в зоологических садах Парижа и Лондона, он обязан был только корчить страшные рожи, но не допускать невежливых жестов? О, наивность! О, лицемерие!
Нет, уж если взаправду пылающая кровь, то «со всеми ее последствиями». Атилла не знал правил хорошего тона. И покуда он был нужен истории, молчало римское право…
