— Если кто еще не понял, какое важное дело мы делаем, — сказал, заканчивая инструктаж, демиург, — повторяю в сотый раз простыми словами. Мы живем в эпоху, когда любой недоросль с жестянкой пива в немытой пятерне умнее, чем все эти Окуджавы в пыльных шлемах, Сахаровы с их размышлениями о мире и прогрессе и прочие высоколобые мечтатели былых времен. По одной- единственной причине: теперь твердо известна цена всем красивым сказочкам. Разрушать иллюзии, показывать, какую мерзость маскирует любая из них, — это главная задача искусства. Чтобы больше никто и никогда не смог снова оболванить людей. Новыми ли сказками, старыми ли в новой упаковке, все равно. Задача искусства — помогать людям всегда оставаться такими же умными, какими они сейчас стали. Вот так, не больше и не меньше. Теперь конкретно. Известно, что Марс в течение многих десятилетий был и в мировой, и особенно в советской фантастике местом реализации всяческих утопий. Наши фантасты там вообще все время коммунизм строили. Одно слово — Красная Звезда! Вот мы там и покажем реальный коммунизм. Мы-то теперь точно знаем, что бы произошло, если б Советский Союз и впрямь ухитрился выйти в космос. Что такое дальняя база при СССР? Это лагерь! Марслаг, Лунлаг… Так и надо играть. Не впрямую, конечно, а на нюансах, на психологии, но — именно это. Скованность, оглядка, постоянный страх… Вертухаи, вольняшки и ссыльные интеллигенты на поселении. Марсом владеют так называемые пиявки, чудовищные, безжалостные, готовые напасть в любой момент. Конечно, это символическое обозначение черных воронков. Они всевластны и боятся лишь одного — тиканья часов. Потому что любые часы, любые — отмеряют время до краха тоталитаризма, показывают, как недолог его исторический срок. На этой ключевой метафоре будет построен весь марсианский блок. Уяснили? И последнее. Вы все очень мало материтесь, господа. Непозволительно мало. А мы снимаем не то, как кому-то хочется, а как НА САМОМ ДЕЛЕ. Снимаем ПРАВДУ, а не красивые сказочки… Правду!
Юра хотел было сказать, что правда гораздо сложнее, что теперь даже среди мелких есть целые группы, где, наоборот, не позволяют себе сквернословить, чтобы хоть так подчеркнуть свою особость, оказаться не как все, — и жестоко метелят за матюги. Да и вообще… Одно дело высказаться вкратце, когда молоток себе на ногу уронил, и другое — нарочно выговаривать нецензурную брань по обязанности, при всем честном народе, под прожектора и камеры; а потом люди будут слушать ее с экрана в переполненном зале, придя с девушкой или с детьми… Но кругом стояли люди куда крупнее него, светочи культуры, корифеи — и молчали, угрюмо отводя глаза. И Юра тоже смолчал.
— Ну, я понимаю, — продолжал демиург, — до сих пор дело происходило на Земле, начальство рядом, политорганы, семьи, то да се… Но теперь… Лагерь, понимаете? Там иначе не говорят!. И иной речи Не понимают! А вы начальство с Земли! Вы, Алексей Петрович — капитан чрезвычайного звездолета, каперанг, а то и адмирал, а вы, Владимир Сергеевич — вы вообще генеральный инспектор. Это генерал КГБ, не меньше. У вас руки по локоть в крови. По плечи! Вы с этими марсианскими сявками должны говорить тремя-четырьмя словами, и при том ни одного цензурного. Прифуячь мундюлину, отъедри фуевину, и так далее. Красная Звезда, поймите! Советский коммунизм! Постарайтесь.
Юрковский шумно втянул воздух всей грудью, а потом тяжко выдохнул, раздув щеки. Похоже, перспектива его не радовала.
— Ну попробуйте, попробуйте… — подбодрил демиург.
Быков, попытавшись, как всегда, первым взять на себя самое тяжелое и неприятное, чуть втянул голову в широкие беспомощные плечи и неловко, принужденно сказал:
……….!
— Алексей Петрович, — покачал головой демиург, — вы как будто впервые в жизни эти слова произносите. Не верю!
Юрковский вдруг распрямился и с азартной ненавистью — мол, жрите! — выкрикнул:
— ……краулер………!
— Вот, — удовлетворенно сказал демиург, — это лучше. Так держать. Все, поехали! Свет!!
СЦЕНА 11. ИНТ. С ДОСТРОЙКОЙ. МАРС. АСТРОНОМЫ. ДЕНЬ
— Уж полночь близится, а Рыбкина все нет, — сипло сказал Пеньков, со стуком поставил на стол пустой стакан и отер тыльной стороной ладони капли самогона с усов. В этот момент люк переходного кессона с глухим чмокающим звуком открылся, и вошел Рыбкин в меховом комбинезоне и кислородной маске.
— Не напускай, бля, марсианского морозу, Рыбкин, — сказал Сергей. — Урою.
Рыбкин стащил кислородную маску.
— Отъедрись, чмо, — рассеянно парировал он.
Наташа сделала робкий шажок навстречу Рыбкину и остановилась в нерешительности. Сергец угрожающе поднялся из-за стола со спектрограммами и астрономическими фотографиями.
— Ты как мне сказал?
— Кончай кусалово, — веско уронил Пеньков, положив ладонь на карабин. Сергей посопел, но все же уселся обратно и опять углубился в материалы ночных наблюдений.
— Наташенька, — сказал Рыбкин, глядя на девушку, — а вы почему не готовы? Мы разве не пойдем гулять нынче?
Рыбкин был явный ссыльный интеллигент.
Наташа подошла к нему вплотную, всхлипнула, а потом уткнулась ему в меховую грудь комбинезона. Давно сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.
— Я… — пролепетала она, давясь рыданиями. — Я… Феликс, я думала, вы со мной уже не захотите…
— Почему, Наташенька? — нежно сказал Рыбкин, проведя ладонью по ее пышным волосам.
— Папу… — совсем тихо, почти шепотом произнесла Наташа. Голос ее пресекся. Она вздохнула и повторила: — Папу вчера забрала пиявка…
Лицо Рыбкина стало сочувствующим и скорбным.
— Значит, я буду вам еще и вместо отца, — сказал он.
Наташа подняла к нему восхищенное лицо с заплаканными,
но счастливыми глазами.
— Феликс… Феликс, какой вы хороший… Как будто не отсюда!
— Значит, так, мужики, — сказал Пеньков, сдвигая на затылок наушники. — Постанова такая. Сейчас только передали: прилетел какой-то законник с большой земли. Мясня начнется, чую… Теплый Сырт окружен пиявками, так и лютуют, волки позорные… Прогулки отменяются.
— Мне можно, — сказал Рыбкин, — и со мной тоже можно. Я слово знаю.
Пеньков пожал плечами: твое, мол, дело.
— Одевайтесь, Наташа, — тихо сказал Рыбкин.
Наташа сорвала с вешалки свой меховой комбинезон и, очень торопясь, натянула его поверх одежды. Вжикнули несколько стремительно затянутых молний. Потом Наташа надела кислородную маску, но, прежде чем опустить ее на лицо, тихо спросила Рыбкина:
— Неужели вы их не боитесь?
— Боюсь, — ответил Рыбкин негромко. — Вы бы посмотрели, Наташа, какие у них пасти. Только они еще более трусливы.
— Вы что, правда, слово знаете?
Рыбкин оглянулся по сторонам. Ни Пеньков, ни Сергей на них не смотрели: каждый был углублен в свои дела. Пеньков внимал едва слышным пискам из наушников и что-то записывал под их диктовку; Сергей угрюмо крутил так и этак спектрограммы, будто в первый раз их увидел и не мог сообразить, что с ними, такими причудливыми, делать. Но Рыбкин все же отступил за угол переходного кессона, чтобы его совсем уж не стало видно, поманил Наташу к себе, а когда она подошла, коротким жестом приподнял и тут же опустил
