старые листы и поднес к глазам.
Пророк не должен называть дат.
Не навреди. Он навредил. Максим был здоров, а теперь…
Что важнее? Психическое здоровье человека или всего человечества?
«Я все равно не доживу до того дня, когда человечество лишится памяти, — подумал Ройфе. — Десять лет, даже если плюс-минус… Много. А взгляд Максима будет передо мной всегда».
Пусть.
Профессор еще раз перелистал желтые страницы.
«Многомирие, — подумал он. — Ветвления. Квантовые наблюдатели с памятью. К чему эти сложности? Физики всегда придумывают сущности сверх необходимого. Оккама на них нет. Все проще. Здесь, на этих листах, — проще. Общественное бессознательное, память человечества, стресс, амнезия, гибель… Логика и аналогии. Никаких формул. Почему я тогда даже не попытался опубликовать статью? Побоялся? Конечно, и это тоже — карьера, диссертация, должность… С другой стороны… Было еще что-то, мешавшее… какая-то мысль… не помню… так давно»…
Ройфе сложил листы вдвое, потом вчетверо, пригладил, рвать не стал, не то чтобы пожалел, просто лишнее усилие… Потянулся и выбросил бумаги в корзину для мусора. Ариша вынесет.
Ариша… Ей будет под тридцать, когда… У нее и дети уже будут, мои правнуки. И они тоже…
Сказать?
Он представил огромные зеленые глаза Аришы, своей любимицы. Огромные испуганные глаза, в которых застынет безнадежность.
Не навреди.
Пророк не должен называть дат.
ЕВГЕНИЙ ОБУХОВ
Тлим и грозим
Ироническая проза
Во второй раз Матвея Ивановича Венчальникова забрали в психушку прямо с центральной площади.
Испокон века дело с этой треугольной градообразующей единицей обстояло так. С одной стороны её ограничивало старое шоссе, на которое, как шашлык на шампур, был нанизан весь остальной райцентр. Сбоку торжественный плац упирался в ряд облупленных трибун и в заросший парк. А с третьей стороны широкий, выложенный серо-розовой плиткой клин отгораживало административное здание с флагом. Угол здания почти втыкался в шоссейный бордюр.
Когда-то внутри описанного периметра в полном соответствии с календарём праздничных и памятных дат проходили демонстрации, унылые из-за своей примелькавшейся яркости. Теперь людей в центр городка никто не сгонял, а если вдруг по случаю какого демторжества звали и агитировали, они не шли. Разве что сбивались к трибуне самые безответственные — за халявное пиво.
Поэтому на пустынной-то площади Венчальникова заприметили сразу. Секретарша первого зама присела на подоконник покурить, оглянулась на улицу и заприметила. Потом из распахнутых по случаю жары административных окон долго и со всё возрастающей тревогой наблюдали, как Матвей Иванович на четвереньках пресмыкался по рядам квадратных плит.
Чуть виляя приподнятым задом, он внимательно оглядывал травку, пробившуюся в плиточных стыках. И, остановившись, наконец, скомандовал громким, хорошо поставленным голосом на всю гулкую в объятьях высоких домов площадь:
— К торжественному параду — товсь!
Тут же сам себе ответил:
— Есть, к параду товсь!
И бойко пополз дальше. Возле следующей плитки он замер, наклонил физиономию к самой поверхности и, взяв под козырек, отрапортовал:
— Товарищу Сталину — ура!
Преодолев по площади ещё полметра, Матвей Иванович забеспокоился, заозирался. Но, наконец, разглядев что-то между хилыми травинками, опять резко взял под козырек, потеряв при этом равновесие и едва не уткнувшись носом и подбородком в камень:
— Товарищу и господину Ельцину, борцу и продолжателю — ура!
Районные власти не пожелали дальше любоваться на это безобразие. И, посовещавшись накоротке, задумали было сплавить Венчальникова в вытрезвитель. Но при повторном более пристальном взгляде из окна их смутила чеканность фраз и чёткость отдания чести. На сильно выпившего Венчальников не тянул даже в глазах щепетильных японцев, предполагаемых в райцентре по причине модного братания городов.
И тогда зам. главы администрации позвонил главврачу.
В первый раз Матвея Ивановича Венчальникова забрали в психушку, когда он залёг в зарослях лебеды и двухлетних лопухов на окраине города с духовым ружьём. Одноэтажная окраина не привлекала новых богатеев. Томными вечерами застоявшийся воздух наполнялся там деловитыми разговорами соседей-огородников, тарахтеньем дешёвых автомобилей и выливающимися в открытые окна вздохами телесериалов. Утром и днём по старому асфальту бродили куры.
Матвей Иванович угнездился перед канавой на перекрёстке. Оттуда хорошо просматривались две улицы.
Послюнив большой палец, он снаряжал пульку в винтовку, ёрзал в бурьяне, прицеливаясь и выгадывая сектор обстрела, а потом бабахал по беспечным пернатым.
— Манкурты! — плотоядно бормотал при этом стрелок. — Агенты ворья! Питекантропы недобитые!..
Особенно насторожило вызванных врачей и омоновцев то, что при задержании Венчальников сопротивления не оказал, на борьбу с птичьим гриппом не ссылался, а всё пытался что-то втолковать сердитым конвоирам — возбуждённо, слюняво, невнятно.
Вдохновению ж не прикажешь. Оно является, как дефолт — бурно, внезапно и ярко.
В конце восьмидесятых на волне перестройки, обновления партии и внедрения трезвости нормой жизни ваятеля Венчальникова осенило. Новая и очень оригинальная идея состояла в том, чтобы создать образ В.И. Ленина. Но не просто так, а с тремя кепками.
Купленные на последние деньги полкузова глины не пропали зря. Ленин вышел замечательный, ростом 3 метра 15 сантиметров от постамента, обосновавшегося в глубине смотровой ямы, до балок перекрытия (выше не позволял потолок переделанного под мастерскую гаража). Одна кепка была у вождя на голове как знак простоты и пролетарскости, вторая — в вытянутой руке как весомый указатель направления светлого будущего, третья — выглядывала козырьком из кармана развевающегося на революционном ветру простенького пальто как доказательство не-стяжательства и большевистской аскетичности.
Матвей Иванович так и объяснил чиновнику в городском отделе культуры, куда обратился с предложением подарить трёхметрового Ильича городу и украсить им клумбу перед входом в парк культуры и отдыха. Но, видно, что-то знал о ближайшем будущем или чувствовал что-то в конце непростых восьмидесятых ушлый Свирид Петрович Владимиров, чиновник от культуры, в русле перестройки взяток не берущий. Вождь, выкрашенный серебрянкой, ещё бы пятилетку назад пошедший здесь на ура, теперь не вызвал у босса культур-мультур прилива энтузиазма.
