скалы и разбились, смазка у них внутри была какая-то странная, с красителем… красным, а потом эта гадость вытекает из них, становится бурой. Их даже в переплавку пускать не стали, просто закопали в землю. Как радиоактивные отходы. Ты лучше вот о чем подумай. Ты… записи его взял? Ведь это же самое главное, то, ради чего он умер. Око! Хорош любоваться башнями!
Но Око уже и так спешил сюда, а за ним и все остальные, потому что поломка, которую нельзя починить, — это что-то особенное.
— Да ты посмотри-ка, — я сам не понял, как рядом оказались Самописец, Графограф, Компьютер и прочая нечисть, которая умела читать, — он… он действительно увидел все это. Он почувствовал эту пропасть и разгадал ее, как не разгадал бы никто из нас.
— Универсал…
— Да, только он один здесь умел не только видеть и слышать, писать и считать, но и… — он запнулся, не мог подобрать понятие. — Составлять единую картину мира, что ли. Видеть то, чего не видел никто из нас, чувствовать, понимать этот мир, будто он был частью этого мира, а мы чем-то извне.
— Конкурент, — подытожил Рукоят, делая вид, что разглядывает записи, — если такие начнут штамповать на конвейере, мы здесь долго не продержимся, нас пустят в лом, как негодный хлам. Ну что же, давайте будем по-ми-нать, как учил нас сломанный. Сделаем круг почета, расскажем, какой он был…
— Какой круг почета? — Мне захотелось наброситься на этот железный хлам, перебить их всех своими ногами. — Но ведь его можно починить! Я знаю… все сломанные машины увозят на базу, а там их чинят, там есть запчасти и мастера, и для него тоже найдутся запчасти. И зарядят его, как положено…
Со мной не соглашались, меня пытались остановить — я их не слушал. Кажется, на этот раз я поссорился со всеми, что было совсем плохо, но мне было уже все равно. Сам не знаю, что со мной случилось, почему я отступил от программы, поехал на базу, хотя никто не приказывал мне ехать туда. Выпустил шасси, подхватил сломанный вездеходик и умчался на скорости четыреста километров в час, когда мир проносится мимо сплошной пеленой и всякий придорожный столб выскакивает из темноты, грозя разбить вдребезги. Потерпи, друг, тебя починят, потому что на базе чинят все. Я чувствую твои холодные манипуляторы на моей спине — ерунда, тебя подключат к розетке, и ты будешь как новенький. Я чувствую, как твое топливо течет по мне темными струями, — ерунда, в тебя зальют новое топливо, и ты будешь исследовать миры. Мы же не знали, что ты — универсальная машина, которая может все, что ты стоишь над нами над всеми, как компьютер на калькулятором. Когда ты снова будешь ходить и работать, я первый скажу тебе, что ты мой господин…
— А я говорю вам, что это полный бред: в наше время все делают машины — они изучают мир, покоряют мир, и никакой человек их не переплюнет. Уж не скажете же вы, что познаете атом лучше, чем компьютер с электронным микроскопом?
— Да, профессор, именно так.
— Без году неделю аспирант, а туда же. Может, человек и вселенную познает без магнитных ловушек и эхолокаторов?
— Да, профессор. Человек чувствует вселенную. Когда ночью лежишь на земле и смотришь в небо, ты узнаешь о нем все. Ты сливаешься с ним и познаешь его, и никакие приборы здесь тебе не помогут, только твоя душа. Нужно только понять, что ты увидел и почувствовал, понять самого себя.
— Правильно, мой дорогой ученик, и для того выбросить на помойку всю технику, а заодно и все машины, и ходить пешком.
— Я видел к западу отсюда такие скалы, что ни одна машина не заберется туда. Природа уже создала универсальную машину, и нам ее не переплюнуть. Потому что тут, знаете, надо… не видеть, не слышать и не фиксировать какие-то там кванты, а чувствовать. А машина чувствовать не умеет.
Люди, наблюдавшие спор, услышали на шоссе рев двигателя — и полминуты спустя базу ворвался автоматический вездеход для сбора грунта. Машина давно обанкротившейся фирмы, от которой не сохранилось даже названия. Люди были удивлены, потому что машины никогда не приезжали сюда порожняком, тем более — в неурочное время. И совсем непонятно было, почему в ржавом ковше вездехода лежит человек — белый, засыпанный снегом, а волосы его покрыты инеем.
Машина тоже ничего не понимала — почему окружившие ее шагающие не спешат починить сломанный механизм, что значат короткие слова: «Сердце отказало. Сосуды лопнули. Кажется, попал в потоки размагничивающих волн». Ну так намагнитьте его снова, долго ли запустить это самое сердце, где у него там кнопка? Но почему эту машину заворачивают в белую ткань, почему уносят куда-то — должно быть, на склад? Вездеходы склоняются над записями, кто-то восторженно вертится вокруг, истошно крича: «Я говорил, что машины могут все, что наступает машинная эра, где человеку останется только пожинать плоды их труда! Эти расчеты мог сделать только искусственный интеллект!» Люди разошлись, кто-то ликовал, кто-то обиженно нахохлился, кто-то с пеной у рта доказывал, что эти записи сделаны не машиной, а человеком, но его никто не слушал…
…Они разошлись — а я еще долго стоял, не понимая, почему на базе не смогли починить универсальную машину, а ведь такая хорошая машина была…
Константин Ситников
Заговор старичья
Рассказ
Затянувшаяся прелюдия
Меня разбудил треск мотоциклов со снятыми глушителями. Он доносился через открытую балконную дверь и сопровождался молодецким гиканьем. Экран на окне спальни был опущен, и я не сразу понял, что уже день. Натянув трусы, я прошлепал босиком в кухню, налил стакан воды из-под крана и вышел на балкон.
Под отелем размещался магазин готовой одежды, выходивший витриной на улицу, его плоская крыша служила балконом для апартаментов, расположенных под моими. По утрам на него выходила высокая, крепкая старуха в закрытом купальнике и пила кофе по-турецки. У нее были тощие бледные конечности с висящими мешочками кожи, покрытой старческими веснушками. Не знаю, почему я вспомнил о ней.
Вереница бородатых школьников и грудастых школьниц на мотоциклах и мотороллерах медленно, в два потока, двигалась справа налево. Мотоциклы взревывали, рявкали клаксоны. Черные школьные брюки и юбки, серые рубашки и блузки юных киприотов были изрезаны на длинные полосы, развевавшиеся на ветру. Голые ляжки густо исписаны символами свободы. В руках баллоны с раструбами, из которых они расстреливали прохожих густой пеной, похожей на взбитые сливки.
Я стоял на балконе, попивал воду и думал о том, что на острове, должно быть, начались каникулы.
Когда я спустился вниз, администратор за стойкой протянул мне вырванный из блокнота листок. Это был лысый старик в рубашке с короткими рукавами, его обрюзгшие, поросшие серебристой щетиной щеки, тяжеловатый подбородок и нос с мраморными прожилками говорили о скрытности. Помедлив, я взял записку, отошел к стеклянным дверям и прочитал накарябанные рукой администратора английские слова: «Сынок! Почему бы тебе не прогуляться к Соленому озеру сегодня после обеда». Именно так, без вопросительного знака. И подпись внизу: «Мамуля».
Прочитав подпись, я обернулся в сторону администратора. Мне показалось, он ухмыляется. Скорее всего, это был просто старческий тик. Если бы он увидел Мамулю, его бы еще не так перекосило.
Я спрятал записку в карман майки, открыл стеклянную дверь и вышел под арку. Кавалькада школьников, проехала, не оставив после себя ничего, кроме клочьев пены на каменных плитках. Две старухи в черном торопливо прошли в ту сторону, где исчезли мотоциклисты. Я подумал, что в последние дни их
