об Иришке было сказано, что она из Тюмени. Счастливые, свободные люди. Они ползали по скалам по собственной воле. Их нисколько не пугали отвесные зеркала скольжения и рыхлые кружева осыпей.
— Крутишь педали? — поинтересовался байкер в кожаном жилете без рукавов, руки по плечи в сизых наколках. Остальные смотрели молча, только единственная девушка все время дергалась: «Чего ты с ним разговариваешь?»
Но вожак выдержал стиль. Попинал горячую резину:
— Немецкие?
«Исключительно немецкие», — мысленно поаплодировал доктор Валькович.
— Все равно на таких скоростях долго не выдержат. К какому клубу приписан?
Доктор Валькович не сразу понял. А когда понял, ответил:
— Какой клуб? Я просто катаюсь.
— Ну да, — понимающе кивнул байкер, хотя ничего не понимал. — Раньше нас на таких великах не обходили. — Тяжелой рукой он залез в подвесной карман под рамой велосипеда. — А это что тут у нас?
— А это что там у нас? — тянулась, переспрашивала девушка.
— А это тут у нас остатки меда, — понюхал вожак. — Чего баночку фольгой обернул? Мед, наверное, в Сростках брал?
Доктор Валькович кивнул.
— Ну и дурак! Какой мед в Сростках?
И запустил баночку в кусты под отвесной скалой. Добавил с неопределенной угрозой:
— Ты мед бери в Монжероке, не будь гусем.
Доктор Валькович так и не понял, почему он гусь, если берет мед в Сростках. Понять это было трудно еще и потому, что он опять умирал. Уже в третий раз в этом году. Ни облачка на небе, а Солнце потускнело, потянуло сухим туманом, и все вокруг казалось странными цветными срезами. Так выглядят модели кристаллов — вроде тетюхинских кальцитов. Мир щетинился, грани отблескивали, пускали цветных зайчиков. И сквозь тяжелые вспышки медленно остывающего железа летела и летела в воздухе пустая стеклянная баночка, обернутая свинцовой фольгой. «Муо? Что?» — спросил бы кореец Ким. И сам ответил бы: «Борёссымнида. Потерял».
И пока баночка так летела — сквозь сухой туман, сквозь сгущающуюся солнечную тьму, вожак байкеров свистнул. Ревущие машины одна за другой пронеслись мимо доктора Вальковича, а баночка все падала и падала, стреляла цветными мальтийскими крестами. Hello, World! Единственная девушка, проносясь мимо, подняла руку. Топик узкий, доктор Валькович с восторгом увидел грудь, нежное загорелое всхолмие. Но в глазах девушки пылало густое презрение. «Олень плюшевый!»
Это ничего, что я олень, подумал доктор Валькович. И что плюшевый — это тоже ничего, ведь баночка не разбилась. Такие интеллигентные, поаплодировал доктор Валькович байкерам, и аккуратно упрятал подобранную баночку в сумку. С одного уголка свинцовая фольга отклеилась. В необозримых пепельных глубинах баночки пылал ужас горячей вселенной, может, начало какого-то другого мира. Но разглядывать было некогда. Доктора Вальковича снова несло по силовым линиям.
Минут через пять он нагнал несущуюся по шоссе кавалькаду.
Байкеры шли под сто пятьдесят, волосы девушки стояли горизонтально, она знала, что они не олени плюшевые. Доктор Валькович на отечественном велосипеде (ну, правда, рама сварена на Тайване и покрышки немецкие) лихо подрезал вожака. Покрышки плавились, доктору Вальковичу что-то кричали, но разве услышишь что-нибудь на такой адской скорости? Догадывался: байкеры хотели бы его убить. За армейскую рубашку цвета прогорающего неба, за шорты, за мысленные аплодисменты, за то, что слишком небрежно откидывается в позорном велосипедном седле. А девушка даже завизжала, как коза, и доктор Валькович испугался, что она прямо в седле описается.
Теперь он опять все время катился вниз. Реальный рельеф местности не имел значения. Он катился вниз, вниз. Вдруг открывалось впереди село — серый шифер крыш между сосен и лиственниц. Седые лишайники на скалах смотрелись, как пролитая простокваша. Козы, как дуры, спали на деревянном крылечке. Рядом сочная молодая трава, а они разлеглись на грубых щелястых досках. Несколько раз Валькович попадал в стадо переходящих шоссе коров. Рябой бык тяжело дышал, пускал стеклянную слюну, рассматривал физика красным глазом. Около придорожного сарайчика — «Шиномонтаж» — доктор Валькович остановился, полил покрышки водой из колонки. Мужик, рябой, как давешний бык, сплюнул:
— Чего торопишься?
— А не хочу иначе.
— Ну если так…
В «Дарьином саду» Анар спросил: «Деньги есть?» Доктор Валькович показал пучок долларов. Сговорились на мансарду. «Только, ты, слышь! Свой велосипед с собой не тащи».
Никогда раньше доктор Валькович не спал так крепко. Доносилась какая-то музыка, разумеется, не из его номера, но все равно утром до него достучались. Злобный, почти нечеловеческий голос проорал: «Если ты, сука, не выключишь свой сраный рэп, я притащу пятисотваттную стереосистему и буду тебе до утра транслировать мультик про Келе».
Доктор Валькович все понял правильно. Он осторожно вынул свою стеклянную, обклеенную фольгой баночку из мини-бара (место до этого казалось ему надежным) и спустился на пустую набережную. Солнце только-только вставало. По карнизу третьего этажа вкрадчиво крался серый кот, явно намыливался разорить птичье гнездо. Мысленно ему поаплодировав, доктор Валькович поднял голову. Кот был уже близок к гнезду, но какой-то придурок гаркнул с мансарды: «Брысь!» Кот, конечно, остался на месте, зато сорвалась со скамьи какая-то ранняя бабка, каркнула ворона, тоска, тоска, весь мир пришел в какое-то неявное движение, и доктор Валькович выронил баночку в реку.
Принцесса Укока
Алекс запаздывал.
Я смотрел на портрет в простенке.
Несколько лет назад на алтайском плато Укок археологи нашли захоронение эпохи матриархата, а в нем мумию женщины. Мумия на удивление хорошо сохранилась, даже татуировки на коже. Понятно, алтайцы отнесли находку к разряду священных, тем более что вскоре после того как принцессу вывезли в Новосибирск, местные горы тряхнуло мощным землетрясением. По глазам Анара, молча колдовавшего за стойкой, можно было понять, что принцесса еще вернется на родину. А я ждал Алекса и набрасывал в блокноте диалоги северных богов для нашей веселой повести. Там все, в общем, было просто:
«Мама Ильхум, зачем принесла глиняный горшочек?»
«Это я давёжное вино принесла. Кутха проснется, спросит, а горшочек рядом».
Укорила (героя): «Ты рецепт от Билюкая ему не принес. Кутха сильно расстроится. Кутха совсем старый стал. У него теперь на уме только одно: пить вино и смотреть на красивое».
Текст вполне отвечал моменту: Анар за стойкой варил кофе и разглядывал портрет принцессы. «Мама Ильхум покачала головой, — записал я в блокноте. — Мама Ильхум сказала: 'Стыд, стыд. Раньше звери жили без греха, любили тишину, жили с удовольствием. Потом пришли Дети мертвецов. Стали драться, воровать, подглядывать из-за угла, а зверям интересно, они живые, врать стали. Появится красивая, уткнется лицом в ладони, попа кругло отставлена, даже старый дурак, — я невольно посмотрел в сторону Анара, — кричит: такую иметь буду!'».
Заглянул в дверь Смирнов и тут же исчез, ничего не посоветовав. Впрочем, это я так подумал, потому что младший лейтенант тут же вернулся. «Пересядьте к дверям, — сказал, — вас музыкой замучают», и опять исчез.
«Раньше Кутха и Билюкай, — занес я в блокнот, — вместе работали. Упадет много снегу, Билюкай ездит верхом на куропатке, а Кутха лыжи придумал. Считалось так: чужому не завидуй, со следа не сбивай, запаса у белки не забирай — как белке зиму бедовать без запаса? Зверя Келилгу без дела не бей по мягким ушам. А еще вот такое. Самец раньше найдет корень сараны вкусный и длинный, а другой корень
