получали от процесса ни с чем не сравнимое удовольствие.
Не знаю даже, кто больше его получал.
— А это?
— Фия!
— Ну какой же это Филя? — я развернул Вовку к себе. — Ну-ка, кто у нас с длинными ушами бегает, морковку грызет?
— Ковку? — спросил Вовка и задумался.
На кухне взвыла мясорубка. Как сирена какая-то. Противовоздушной обороны.
— Ма? — вопросительно дернул пальчиком Вовка.
— А как же! — кивнул я. — Мама. Мама нам котлеты мастерит.
Я поправил Вовке воротничок, подтянул сползающие колготы. Потяжелел, бутуз. Посмотрел, не клюет ли носом. Кажется, клюет.
— Ф-ф-ф, — подул я на макушку сына. — Ах какие завтра будут котлеты. Вку-усные.
Макушка склонилась к моей груди.
— Гав-гав! — сказал вдруг с экрана Филя. — До свиданья, р-ребята!
Вот ведь зловредный пес. Громко как гавкает. Нет чтоб шепотом…
— Фия! — снова зажегся Вовка.
Ухо мое на мгновение освободилось, но только для того, чтобы быть ухвачено пальчиками другой руки.
— Фия ав-ав!
— Ну да, только он уже спать пошел. Смотри…
Я поднялся с Вовкой на руках. В телевизоре каруселью кружились пластилиновые кроватки с убаюканными пластилиновыми зверюшками.
«Сказка снова нам приснится…»
— Вовка пать? — посмотрел на меня Вовка.
Я улыбнулся.
— Ну а как ты думаешь?
— Пать! — Вовка ткнулся лбом мне в плечо.
Засопел. Бормотнул что-то. Устал сегодня, набегался на детской площадке. А клумбу опять уже загадили, я видел. Фили всякие…
Мясорубка, икнув, взялась тоном ниже. Ага, мясо пошло.
Придерживая Вовку, я пробрался в детскую. Включил ночник. Прикрыл пяткой дверь. Через стену гудение пробивалось еле-еле. Не зря звукоизоляцию ставили.
— Фия, — сквозь сон сказал Вовка, хлопнув меня ладошкой по носу.
Я опустил его в кроватку, потом осторожно стянул с него рубашку и колготы. Накрыл одеялом. Постоял, глядя в окно на желтые квадратики чужих окон.
Ощущение счастья — штука та еще. Слезы от нее…
Удивляясь, сморгнул едкую, горячую каплю. Леня-рева, сказал себе. Надо же. Мужик, блин. Ну-ка, выдох-вдох.
Вой пикирующей мясорубки на кухне оглушал.
— Ирка! — сказал я, подтянув табурет. — Что ж она так орет-то?
— Что? — не расслышала Ирка.
В пластиковую миску текли бело-розовые макаронины.
— Орет, говорю!
— Ацкае!
Теперь уже ничего не понял я.
— Что?
— Англицкая вещь! — Ирке пришлось нагибаться к самому моему уху.
— А-а!
Ирка зарядила в раструб картофелину.
— Все! Последняя!
Желтые червячки, изгибаясь, усеяли верх миски. Мясорубка икнула. Я торопливо дернул из розетки шнур. Бытовое чудовище содрогнулось пластиковыми боками.
Оу-оу-уууу…
— Это не Англия, — сказал я. — Это Польша. Или Китай. Выкинуть ее к черту.
— Лёнька, это ж твой подарок, — напомнила деловая Ирка, вбивая в фарш яйцо.
— И что? Я ее подарил, я ее и убью!
— Как-как?
Ирка фыркнула, стрельнула глазами по моей решительно окаменевшей роже и расхохоталась как сумасшедшая…
Потом, когда мы уже распались в постели на две уставшие, тихо счастливые половинки, я вспомнил про старика.
— Ой, Ленчик, — повернулась ко мне Ирка, — таких, знаешь, по городу сколько?
— Сколько?
— Много. У нас в детстве через забор был вообще целый интернат.
В комнатном сумраке я ясно видел попавшие в полоску серого света Иркины нос, плечо и часть щеки.
— И что?
— Сначала страшно было, — сказала задумчиво Ирка, прижалась к мне грудью и животом. — У нас школьный двор был общий. А их выпускали на прогулку. Ходят такие парами… непонятные, что ли. Ненормальные. Я трусила как не знаю кто, если они появлялись…
Ирка замолчала. Я погладил ее по волосам.
— А потом? — спросил.
— Потом? — Ирка приподняла голову. — Потом страх как-то прошел. Выросла. С одной девочкой оттуда даже на качелях качалась. Представляешь, помню, что ее Геля звали.
Иркины губы нашли мои. Они были сухие, пахли сном и земляничной зубной пастой.
— Давай спать.
— Давай, — я обнял ее рукой, прижимая к себе.
Ирка куснула меня за грудь.
— Ай!
— Не хандри.
— Стараюсь, — я вздохнул. — Просто зачем-то же он вопрос задает…
— Может, он как попугай… — Иркино дыхание щекотнуло мне бок. — Он и нас с Вовкой сегодня изводил…
Я похолодел.
— И как?
— Никак. Я оказалась дурой. Много сказала.
— Много?
— Сто двадцать… — Ирка зевнула. — Сто двадцать три…
— Ай! — я дернулся от щипка.
— Спи уже.
— Сплю, — сказал я, но какое-то время еще таращился в сизое пятно потолка и видел на нем осторожные тени цифр. Двойку, тройку. Почему-то девятку.
Я размышлял, что число, о котором спрашивает старик, похоже, больше двух и меньше ста двадцати трех. И уж всяко меньше восьмисот Жорика. В этом промежутке, получается, находятся люди, которые умрут. И я вполне могу его угадать. А дальше?
Жуть ворохнулась, кольнула изнутри.
А если, подумал я, и вправду — умрут? По-настоящему?
С тем, помучавшись, и уснул.
