рассчитывать на положенные вам семь ампул. Естественно, я прошу об этом никому не распространяться. Я достаточно ясно выразился, доктор Гото, или мне придется пожалеть о своей откровенности с коллегой?
– Конечно, Данзиро-сан, я все понял. И жалеть вам ни о чем не придется!
– Тогда до свиданья. И, если попадете ко мне на экзамене, напомните, что за проволочника я уже поставил вам зачет…
Лежать было жарко и неудобно. Я шевельнулся, чтобы сменить положение, и почувствовал, как заныла поясница – пожалуй, даже сильнее, чем ныла стопа, из которой я вчера вытащил своего четырнадцатого по счету червя. Как она, кстати? Я осторожно присел, хрустнув позвоночником, и испуганно прислушался: не слишком ли громким был этот звук, не смог ли он проникнуть за тонкие стены квартиры?
В доме было тихо. В щели между закрытыми оконными экранами начинал просачиваться серый рассвет. Как странно, что я проснулся именно утром. Почти неделю мы взаперти, мало двигаемся и непрерывно пьем. От этого граница между сном и явью стерлась: несколько десятков минут бодрствования незаметно сменяются несколькими минутами дремоты, в продолжение которой ты сохраняешь способность воспринимать все окружающее. Далекие звонки трамваев, залетающие в наш узкий двор-колодец, гудки автомобильных клаксонов, стук быстрых шагов, спускающихся по лестнице, гудение водопроводных кранов соседей – все это скользит по самой границе сознания, словно паук-водомер под мостками деревенского пруда.
Юрико спала на спине, дыша открытым ртом. Едва взглянув на нее, я представил как, должно быть, он пересох, и тут же сам почувствовал жажду. Нога выглядела вполне прилично – отек за ночь почти спал, и я решил сходить по нужде и заодно выпить воды.
В крошечном туалете надолго задержаться было невозможно. От запаха хлорки слезились глаза. Мне вовсе не хотелось, чтобы в сточные воды попали личинки проволочника, поэтому пришлось пойти на использование этого старого дезинфицирующего средства. К тому же оно перебивало фекальное амбре – ночью использование рычащего и клокочущего смывного бачка было невозможным.
Под тонкой, как весенняя прозрачная сосулька, струйкой воды я тщательно помыл руки. Наклонившись к ней и хватая губами ледяную влагу, я продолжал ощущать тяжесть в пояснице, чуть левее позвоночника. «Хондроз, что ли, разыгрался?» – подумал я, выпрямился и покрутил торсом. Раньше подобная разминка неплохо помогала, теперь же не почувствовалось никакого эффекта. Ладно, пройдет, решил я, возвращаясь в комнату.
Юрико открыла глаза.
– Ты как? – спросил я, садясь рядом с матрацем на корточки и снова ощущая боль в спине.
– Я умру? – вместо ответа сказала она.
– Не мели ерунды, Юри-тян! Ты же видишь, все идет строго по плану… – я говорил шепотом, но слух у нас так обострился, что повышать голос не было никакой необходимости. – Полтора десятка мы из тебя уже достали, намного больше подохли сами, так что осталось совсем немного.
– Да, – почти беззвучно подтвердила Юрико, – осталась ерунда, тысяча, а может и две…
Возражать было трудно.
– Пора принять лекарство, – сказал я и снова встал. – Может, ты есть хочешь? Рыба, наверное, еще теплая…
– Чего не хочу, так это рыбы, – ответила Юрико и отвернула голову к стене.
Это плохо, что у нее с утра такое настроение. Времени прошло всего ничего, а девчонка уже расклеилась. Как убедить ее крепиться и верить в благополучный исход?
Вяло размышляя об этом, я направился в свою кухоньку, налил из оплетенной рисовой соломкой огромной бутылки сакэ в кувшинчик-токкури, взял чашечки.
Медицина до сих пор не знает, как бороться с таким явлением, как «уход в болезнь». Казалось бы, похожие между собой встречаются в нашем отделении люди, у многих и профессии, и диагнозы одинаковы, но один кряхтит, морщится от горьких травяных настоев, нервничает перед малоприятной процедурой дуоденального зондирования, когда через тонкий резиновый шланг берутся пробы желчи из двенадцатиперстной кишки, но крепится. Шутить пытается, с медицинскими сестрами заигрывает, находит компанию для игры в карты или в кости – хоть и сильно ругают за это в больнице. А другой больной будто в зимнюю спячку впадает: дадут таблетки – выпьет и снова ложится в постель, нужно сделать клизму – безропотно снимает штаны и только подстанывает, пришло время врачебного осмотра – молча расстегивает больничную пижаму и безучастно смотрит в потолок и стену, пока ты мнешь его живот, или простукиваешь печень, или нащупываешь воспаленный участок ободочной кишки. Единственный способ вывести такого пациента из прострации – начать расспрашивать о самочувствии и симптомах болезни. Лишь тогда он несколько оживляется, начинает подробно описывать, сколько раз он за ночь в туалет встает, и как именно это делает, и в каком месте у него «колет», а в каком «схватывает». Да и то не у всех прием срабатывает: некоторые так погружаются в мир собственных ощущений, так срастаются с болезнью, что даже расспросы о ней воспринимают покушением на глубоко интимную тайну. Таких пациентов лечить – самого себя мучить. Лекарства на них либо вовсе не действуют, либо они отказываются признавать их действие, отвергают всякую возможность улучшения, заранее уверены, что не выкарабкаются. Зачастую и действительно – не выкарабкиваются…
– Держи! – я вложил в ладонь Юрико две маленькие таблетки – половинную от предписанной дозы порцию метбенизола, протянул ей фаянсовую чашечку и чуть не минуту дожидался, пока она возьмет ее в руки. Сделав вид, что ничего не замечаю, налил сакэ.
Она не сделала и попытки сделать то же самое для меня – так и сидела, держа чоко у подбородка обеими руками. Я обслужил себя сам, поставил токкури на пол, на расстоянии вытянутой руки.
– Я не стал подогревать, прости!
– Уже все равно, – ответила Юрико.
Глаз ее я не видел – она сидела с опущенным лицом, то ли совсем их закрыв, то ли глядя на жидкость в чоко.
– Компай, – забросив лекарство в рот, тихо сказал я.
– Компай.
Сакэ я налил едва ли на пару глотков каждому. Выпив, Юрико не глядя сунула чашечку мне, повалилась на футон, воткнув ноги под сбитое одеяло. Ногам ее досталось сильнее всего – с десяток кусочков налепленного пластыря указывали места, из которых я уже извлек проволочника. Вчера, правда, сразу двух я удалил у нее из левой ягодицы. Наверное, из-за этого Юрико сейчас лежит, чуть повернувшись на правый бок, в мою сторону.
– Скажи, у тебя правда никого не было? – спросила она.
Этот вопрос за прошедшую неделю она задавала неоднократно. И я привычно солгал ей, как лгал уже неоднократно.
– Правда. Никого не было. Задолго до тебя никого не было, а когда ты появилась – вообще никого вокруг не стало.
– Тогда почему с нами это все случилось? –
Она знала, что не умеет плакать красиво, поэтому сразу спрятала мокрые глаза в сгиб руки, закрывшись от меня поднятым предплечьем. Я протянул руку и дотронулся до ее плеча.
– Слушай, ну не надо…
– «Не надо»! «Не надо»! – передразнила она меня. – А что надо? У тебя никого не было, у меня никого не было – ветром проволочника нанесло? Сразу обоим?
Что я ей мог объяснить? Что проволочник, кроме как через половую связь, может передаваться и другими путями? Так об этом в газетах и брошюрках для населения не пишут. Напротив, в них категорически утверждается, что личинки червей очень нестойки к воздействию окружающей среды: погибают при солнечном свете, высыхают на открытом воздухе, даже не слишком концентрированные растворы кислот и щелочей необратимо повреждают их нежную оболочку. Это нужно, я не знаю, мясом сырым питаться… Так мы не европейцы-гайдзины, чтобы стейки с кровью есть, мы вообще черное мясо в пищу не употребляем – только свинину!
