Мятежники. Из Эйреанны. Что ж, подумал цесарь, почему бы и нет.
– Двух единорогов на одну девицу, так, Морел?
Тот покачал головой:
– Ваше величество, вы переоцениваете мою хитрость…
– А вы – эльфийскую кровожадность. Так вы и в матушкиной смерти эльфийский след найдете!
– Отчего же, – глухо сказал Морел, не глядя на цесаря. – Здесь как раз гораздо легче проследить руку тайной службы…
Тяжелое молчание Лотарь запил рябиновкой.
– Матушке, – сказал он гораздо мягче, – не стоило столько пить и есть. Были и умнее меня люди, что говорили ей то же самое, да только…
– Да, – проговорил Морел, – цесарине вовсе не следовало пить… тем вечером.
Цесарь уставился перед собой, в трещащий каминный зев. Говорят, если долго смотреть на огонь, станет теплее. Той ночью он в экстазе освобождения комкал дрожащими руками бумаги, бросал и бросал в пламя, а то никак не могло насытиться.
Он сказал самым обыкновенным, тихим голосом:
– Барон Полесский, я не хочу, чтоб вы когда-либо еще заговаривали о смерти цесарины. Со мной… или с кем-то другим.
– Клянусь, что больше не скажу ни слова, – быстро ответил «тайник». Слишком быстро для человека, которому не страшен ни Бог, ни Гнилой.
Не спалось совершенно. Лотарь лежал в кровати, в огромной своей опочивальне, и слушал, как печные трубы поют свою одинокую тоскливую песню.
«Унесу-у… Унесу-у…»
Впервые за долгое время он пожалел, что у них с цесариной отдельные спальни. И пожалел о запрете просвечивать цесарский дворец Кристаллом. Скверно, да… но было бы спокойнее.
В коридоре послышались шаги. Лотарь замер, перестал дышать, вслушался. Какого Гнилого, кому в этот собачий час пришло в голову разгуливать по дворцу? На всякий случай он потянулся к сабле, которую всегда клал рядом с кроватью. Где-то здесь еще должен лежать пистоль…
Тьфу, ерунда, показалось. Мертвое ночное время; дворец тих, как гроб, если кто и не спит, так это охрана у дверей. Впрочем, нет такой охраны, которой нельзя заплатить…
Решительно, в коридоре кто-то есть.
Он сел в постели, стиснув заледеневшими пальцами эфес. В ушах зазвенела тишина, но сквозь этот звон неумолимо слышались медленные, тяжелые, чуть пришаркивающие шаги. Лотарь неловко вытер пот, выступивший на лбу. Откуда-то отчетливо потянуло сиренью.
Да что же это! Он вскочил, кинулся к окну, рванул в сторону тяжелую портьеру – но город за окном был темен и грозен, и редкие точки факелов не могли рассеять страх.
Слуги принесли огня и вина. Он выпил бокал, потом еще один. Ночь перебита, теперь он до утра не заснет.
Эрванн, в пыльном, потустороннем сумраке библиотеки казавшийся почти своим, в «обычной» части дворца смотрелся призраком. Он не удивился, что его позвали; сел в предложенное кресло, но пить вино не стал.
– Мы привычны к вересковому элю. Он веселит и успокаивает, но не застилает глаза туманом и не затемняет сознания, в отличие от ваших напитков.
– Вот как, – мрачно сказал Лотарь, наполняя третий бокал. – И что еще у вас, эльфов, лучше, чем у нас?
Он уже жалел о своей глупости. Надо было пойти к княгине, спасаться от тревоги привычным способом.
Эрванн улыбнулся:
– Ты уверен, что хочешь слушать об этом, цесарь? Если я сейчас начну перечислять, то вряд ли закончу к закату твоей жизни…
– Ну что же ты, Эрванн? Поведай мне какую-нибудь легенду… Не желаешь? Люди тоже умеют складывать легенды… Знаешь, есть одна история… О женщине, которая держала собственного сына в клетке… оттого, что астролог предрек ей гибель от его руки…
Дивный смотрел на него немигающим взглядом, без особого интереса. Так, будто все, что Лотарь собирался сказать, он уже слышал; так, будто он слышал хуже.
Они не люди. Они – не судят…
– Морел, – проконстатировал Лотарь, когда его «тайник» вломился в кабинет. Вот же нелегкая; сам разрешил ему входить без доклада в любое время дня… и ночи. – У нас война?
– Не совсем, ваше величество, – учтиво отвечал тот.
– Правильно. Мы м-мирная страна. Мы не воюем. Это все прис… происки. Врагов. Морел, выпейте снами.
– Непременно, – сказал «тайник».
– Вам не призраков следует бояться, государь… – проговорил Морел. Он велел принести цикориевого напитка, но не пустил камердинера в кабинет, забрал поднос, сам поставил перед цесарем горячий кубок. В другое время Лотарь возмутился бы тем, как бесцеремонно его капитан велел увести Эрванна, тем, что он убрал куда-то вино – правда, в бутылке уже ничего не оставалось…
– Прикажу казнить, – сказал он лениво.
– Как вам будет угодно, ваше величество. Только прошу вас, утром. Не станем же мы сейчас будить палача.
После нескольких глотков цикория окружающее стало представляться полнее, точнее и – тоскливее.
– Государь, вы выбрали себе не лучшую компанию, чтобы бодрствовать, – сказал Морел.
– По какому праву… – тоскливо начал Лотарь и замолчал. – А вам не б-бывает в этом дворце страшно? Здесь же все… Мы все вырастили на костях. И влажность такая… от крови.
– Прикажете принести еще свечей? – тихо спросил «тайник».
– Толку-то… Или ваши свечи осветят душу?
Он поднялся – кабинет шатнулся навстречу, – добрел до окна. Город забрала тьма. «Завтра же приказать, чтоб фонари, – подумал Лотарь. – Деревня какая-то, песья кровь…»
– Оттого, что вы пьете с эльфом, сами эльфом не станете, ваше величество, – догнал его голос Морела.
«Тайник», как обычно, был прав. Цесарь прислонился лбом к холодному стеклу.
– Вы спросили, бывает ли мне страшно. Мне страшно – сейчас. Вы меня пугаете, государь.
Цесарь обернулся. Уж слишком много «тайник» позволяет себе в последнее время.
Морел будто специально – хотя к чему здесь «будто» – поставил свечу под висящей над столом картой Державы. Лотарь несколько минут пьяно и сосредоточенно вглядывался в контуры огромной страны.
Ведь сам себе клялся – забыл уже? «Я пожалею, а страна не пожалеет»…
– И чего же нам теперь ожидать, государь? Чего ждать Державе? Будете по ночам напиваться с эльфом, днем гулять в садике, а страной управлять жену заставите? Или вовсе откажетесь от короны и запретесь от придворных в спальне, как ваш прадедушка?
В голосе «тайника» была незнакомая хрипотца.
– Ведь неужели ради этого…
Лотарь протрезвел мгновенно – он не знал, что так бывает; и не пил столько, чтобы знать. Будто резким порывом ветра выдуло из головы хмель, будто спала с глаз пелена.
– Вы поклялись не говорить об этом!
– Я не сказал ни слова, – тихо проговорил Морел.
Наутро голова у него болела от стыда, а пуще – от сознания, что ночью он прогулялся по краю пропасти. Впрочем, хватит. Сорваться может каждый. Теперь – забыть и самому себе не напоминать. И радоваться, что рядом оказался Морел.
Или… напротив, не радоваться.
Когда наутро цесарь вызвал «тайника» и попросил его не распространяться о ночном инциденте, тот
