Рядовой Тосс и сержант Джеремайя – да нет, не Тосс и Джеремайя уже, а две ломкие и одновременно плотные фигуры протоптали дорожку в траве, и трава под их ногами увяла. Из травы, из самой земли тянулись белые туманные струйки. Мертвецы ворочались в тумане, или, скорее, туман обвивал мертвецов, льнул к их все быстрее и тверже переступающим ногам, поднимался выше – и ярче горели в нем зеленые светляки.
– Пора, – сказал Джек. – Бери лампу.
Он встал, отряхнул с одежды травинки и пошел вниз по склону холма. Стебли расступались перед ним с едва слышным шелестом, и те же стебли хрустко трещали под ногами Марка.
Утром они выгрузили мертвецов из холда. Покойники казались вялыми, светляки над ними едва мерцали. Волоча неподатливого и крупного мертвеца (Джеремайя? Или все-таки Тосс?), Марк подумал, что зря не прихватил с собой полковника Нори. Салливан давно перестал врать себе, потому что слишком ясно видел это вранье в других. Вот и с Нори – вполне можно было использовать робота-погрузчика, но Марк не смог совладать с искушением.
Там, на Экбе, он таки заставил армейского попыхтеть, втаскивая тяжелых мертвецов в грузовой холд. Глаза у Нори были одновременно бешеные и стеклянные. Каким-то базовым блокам разведчика обучали, да не в коня корм. А Марку вдруг сделалось очень весело. Марку захотелось влезть на крышу кантины и простереть руки, и чтобы от пальцев протянулись послушные нити – к каждому оловянному солдатику на этой базе, к каждому. Еще в лицее он мог контролировать две-три дюжины человек. Как приятно было бы испытать сейчас границы своей власти. Как приятно было бы почувствовать, наконец, что не только у тех, в тумане, за забором, есть власть.
Но именно из-за тех, за забором, Марк ограничился самым необходимым. Охранники в коридоре и на выходе, сонный капрал, дежуривший у склада с грависетями, еще каких-то двое, ошивавшихся у камер с покойниками. Скорее всего, наблюдатели из генштаба. Диспетчер на взлетном поле. И только случайно подвернувшемуся под руку Нори не повезло.
«Я знаю, Салливан, кто вы такой».
Я тоже многое знаю, мог бы сказать Марк. Многое, но не все. Например, я знаю, отчего ты развелся с женой, но не знаю, почему до сих пор хранишь ее фото. Хотя и это я могу из тебя выдавить, могу, но не стану. Сорванные цветы сгнивают и превращаются в грязь, говорил отец Франческо. Никогда не отбирай у человека самое последнее, самое глубинное. Ты отберешь у него цветок, а тебе достанется плесень и распавшиеся в пыль лепестки. И ты даже не узнаешь, что доставшаяся тебе мерзость когда-то была цветком.
Поэтому Марк просто смотрел в остекленевшие, бешеные глаза полковника Нори и улыбался. Что бы ни произошло на планете Луг, дороги назад у воспитанника флорентийского спецлицея не оставалось.
– Почему именно Луг? – спросил Марк.
Он настроил грависети так, чтобы мертвецы освободились через час. Джига там или фокстрот, а оказаться лицом к лицу с одержимыми Плясунами кадаврами прямо сейчас Марку не улыбалось. К этой мысли стоило привыкнуть. Стебельки травы кололи пальцы. Солнце карабкалось в зенит и немилосердно пекло затылок, и в зарослях уже кто-то возмущенно трещал, не радуясь вторжению чужаков.
– Здесь есть холмы, – непонятно ответил Джек.
– На всех планетах есть холмы.
– Еще здесь нет людей.
Марк стер пот со лба и обернулся. Рюноскэ стоял в нескольких шагах от Салливана. Точнее, не стоял, а пританцовывал, что-то насвистывая себе под нос. Мелодия была ускользающе знакомой и назойливой, как стук бьющегося о лампу мотылька. Тыкву Рюноскэ сунул под мышку.
– Нет людей?
– Ты же сам видел, инквизитор. Там, в камере, еще минута – и ты поплясал бы за мной, со всей своей нейролингвистикой. Как миленький поплясал бы. Ты же не хочешь, чтобы твои приятели навеки заблудились в холмах? Мертвецы уйдут к мертвецам. Мертвые к мертвым, живые к живым – так, кажется?
Марк не нашелся, что ответить.
– Я бы на твоем месте, – промурлыкал Джек, – сейчас же погрузился бы на кораблик и чесанул отсюда куда подальше.
– Вот уж нет.
– Нет?
– Нет.
– Решился идти со мной, значит?
Марк коротко кивнул. Он не доверял этому человеку или не человеку – скорее всего не человеку. Он должен был увидеть сам.
– Ну смотри. Я ведь предупреждал – оттуда трудно вернуться.
– Уж как-нибудь.
– Ладно. Как хочешь.
Рюноскэ отбил лихое коленце, после чего объявил:
– Так даже лучше. Понесешь лампу. А я тогда организую нам музычку.
Предупреждая вопрос Марка, Джек полез за пазуху и вытащил небольшую оловянную дудку, тин вислу. Поставив лампу в траву, он приложил дудку к губам и выдал резкую трель. Так дудели музыканты на сентябрьской ярмарке – там, тысячу лет и сто парсеков назад, в деревушке Фанор у вечно беспокойного моря. Марку казалось, что он давно забыл эту музыку.
Пляшущей походкой Джек спускался с холма в распадавшийся на нити туман. За Джеком шел Марк, сжимая в кулаке проволочную ручку лампы, а за Марком шла ночь. Ночь тянулась от подножий камней, словно их тени все пытались и не могли потрогать гребень второго холма. Серебряная полоса на горизонте обмелела и быстро погасла.
Они шли по колено в траве, только что изумрудной, а теперь – почти черной. Округлый склон мягко стекал вниз. Другой холм поднимался прямо перед ними, будто стена. Вокруг Джековой лампы кружились мотыльки. Рядовой Тосс и сержант Джеремайя, обнявшись, танцевали, и их отражения дробились в капельках тумана, и казалось, что мертвецов не двое, а больше, намного больше – нет, это просто запела дудочка. Несколько коротких нот, словно сигнал к атаке или, наоборот, к отступлению.
Мертвецы замерли. По их ссутулившимся плечам стекал туман.
Джек наиграл короткую, простенькую мелодию – ту, что насвистывал утром. Ту, что чуть слышно звучала в ушах Марка с первой их встречи или еще раньше, намного раньше.
Сержант Джеремайя нерешительно двинулся по кругу, не убирая руки с правого плеча Тосса. Болотный огонек спустился совсем близко к его голове, повис, едва не касаясь волос. Тосс потянулся за Джеремайей, а за Тоссом двинулся туман. На левом плече рядового лежала другая рука, и вот все они выступили из тумана, змейкой, цепочкой, и над каждым мерцал зеленый огонь. Р-раз! – сотни ног опустились в траву, как на Экбе, как на Риньете, как еще на десятке периферийных планет. Казалось, гул от удара должен поглотить незатейливую мелодию дудочки, однако дудочка не сдавалась. Р-раз-два! – туманные плети сплетаются в паучью сетку. Сетка ловит и ловит непокорного мотылька, а тот взлетает все выше, до самых маленьких и колючих звезд. Раз-два-три-четыре, и так до восьмого такта, но тише, но неуверенней. Будто сама трава опутала ноги танцоров, не давая им сорваться в быстрый трехтактный ритм.
Захлебываясь, верещала дудочка. Глаза музыканта ярко горели в темноте.
Не переставая наигрывать мелодию, он щелкнул каблуками и прошелся по траве простой «тройкой». Цепочка мертвецов дернулась, словно раздавленная гусеница, – и порвалась. Рюноскэ отбросил дудку и выхлопал в ладоши такт. Марк почувствовал, как его затягивает в танец; он поспешил отступить подальше, едва не выронив лампу. Вовремя подхватив светильник и подняв над головой, Марк завороженно глядел, как покойники выстраиваются в сеты – по четыре в каждом, по два сета рядом – и начинают повторять за Джеком его движения. Вначале мертвецы выступали медленно, тяжело отрывая ноги от земли, не попадая в такт, будто ученики на первом уроке. Раз-два-три-и, дум да да да… – бил в ладони Джек. Потом вдруг – оторвались от земли, притопнули по земле правой ногой и разом вошли в ритм. Земля загудела. Дум-да-да- да, дум-да-да-да, отбивал Марк носком ботинка, глядя, как мертвые, словно ожив, высоко выкидывают колени, убыстряя и убыстряя шаг, становясь все легче, думдада-да! И ничего не слышно, кроме треска каблуков, никаких звуков, кроме древней детской песенки, поглотившей мир.
