шевельнул её кончиком сапога. Насекомое было мертво.
– Так-с, – удовлетворённо пробормотал Штаницын. – Мухи, говорите? А мы вас «Пчёлкой»-с, «Пчёлкой»-с!
Таким образом уничтожено было порядка десяти мух, пока не произошло нечто неожиданное: спустя час, считая от начала экзекуции, в глазах одной из мух ротмистру почудились характерные признаки разума. Увлечённый этим, Штаницын временно прекратил репрессии и решил произвести ряд научных опытов.
Если бы в это время кабинет кто-нибудь посетил, то глазам его предстало бы странное зрелище. Сидя на корточках в кресле, ротмистр покалывал булавкой пленённую муху, а потом быстро подносил её к уху и, открыв рот, слушал. По всей вероятности, ротмистру не терпелось услышать от мухи что-то очень и очень важное, потому что, не дождавшись ответа, он досадливо морщился и снова начинал покалывать муху ещё суровей.
Вскоре Штаницына осенило: он догадался, что говорить мухи говорят, но уж больно тихо, потому что маленькие. Он ненадолго задумался. Его убогое, но быстрое воображение нарисовало громадную сеть бесплатных осведомителей, невидимых филёров и стремительных курьеров. В сущности, думал он, мухи эти никакие не мухи, а такие же люди, только маленькие и чёрненькие. И с крылышками. Открытым оставался лишь вопрос нахождения с ними общего языка, но это было делом времени и не вызывало опасений. Штаницын решительно подвинул к себе стопку чистой гербовой бумаги.
Что за деревня Галактионовна, или Семь вёрст до небес, и всё лесом
…Одним махом покончив с неорганизованностью мушиного населения России, ротмистр не спеша, со вкусом приступил к допросу задержанного вчера в Аничковом мужика. С самого начала допрос стал носить пристрастный характер:
– Что же вы сразу в морду, ваше благородие?
– Не моги говорить, сукин сын! Фамилия!
– Пульсаров я… Квазаром звать…
– Место жительства?
– Альфацынтаврские мы… С Галактионовки будем…
– Уезда, уезда какого?
– Так я и говорю – альфацынтаврские мы… Ой, да за что же?
– Молчать! Отвечай по форме: откуда прибыл?
– Так с Галактионовки, господи боже ты мой!
– По какой такой надобности?
– Так за сеном же.
– Это в Аничков-то, паршивец?
– Пьян был, с трахту свернул… А сено мы в Вышнем Волочке берём.
– Эка хватил! Вышний-то Волочок вона где! А ты здесь.
– Траектория крутая, ваше благородие.
– Ты мне эти сицилистские слова брось! Траектория… А, может, прокламация? С городом Лондоном в сношениях состоишь?
– Нет, мы аглицкому не умеем… Туда рогоносики ездиют. За пудингами.
– Так и запишем: рогоносики… Э, да это что ещё за рогоносики?
– А такие… кругленькие. Симбиотики, одним словом. Всё думают пудингами экологический баланец наладить, смех один…
– Вот и расскажи про этот баланец.
– Так эвольвента, известное дело, трансгрессирует себе и трансгрессирует помаленьку. Рогоносики туда-сюда, да ведь, пролонгировав энтальпийную кривую, по фенотипу не плачут. Только пудингами спасаются.
Не таков был ротмистр Штаницын, чтобы за всеми этими нехорошими словами не разглядеть надвигающуюся государственную измену. Он-то прекрасно всё понял, хотя внешне этого не выдал.
– А ты имена называй, дружок, имена…
– Да у них и имён-то нет, нумера одни.
– Так ты и нумера называй, голубчик.
– Это можно. К примеру, Первый там, Второй, Третий, Четвёртый… так, ещё шурин его, Пятый… потом Шестой, Седьмой, Восьмой…
Восьмой показался Штаницыну подозрительным.
– Восьмой, говоришь? В Лондон, говоришь, ездит?
– А как же – приходится, ваше благородие.
– А зовут его как, Восьмого-то?
– Восьмой и есть.
– Ну, не скажи, братец… Я тоже в ведомстве по нумеру числюсь, хотя и христианским именем наречён… Ладно, из себя-то он каков, с лица, то есть?
– А как все: корпус хромированный, по всей морде неонки… Наколёсиках.
– Вот это лучше. Молодец. И у кого же он прокламации получает?
– Пудинги, что ли?
– Ну-ну, пудинги.
– Известное дело – на Хэмптонкорт-роуд.
– Так… А противу государя выражался?
– Вырождался, вырождался. У них народ такой – вырождающийся. Отпустил бы ты меня, барин, меня с сеном ждут…
– А ты, братец, не спеши. Ты мне лучше вот что скажи: где этого Восьмого найти можно?
– Дома, где же ещё.
– А как туда добраться, голубчик?
– Так я и подвезти могу…
– Далеко ли?
– Да световых вёрст этак миллиардика два будет…
– Это ничего, обернёмся…
Глаза ротмистра внезапно зажглись странным огнём, он перегнулся через стол к мужику и тихо спросил:
– А скажи, братец, нет ли у вас курей с человеческим профилем?
– Как не быть, в любом дворе полно.
– И что?
– А ничто. Куры и куры. С пёрышками…
– А Восьмой этот – он, часом, не курица?
– Нет, тогда бы его яйца нести пристроили. А так нет – не курица.
– Жалко, – вздохнул Штаницын. – А ты мужик вроде ничего, справный… Только вот зря у тебя три глаза…
– Где же три? – удивился мужик. – Осередь лба – это рефлектор. Нам, мужикам, без него никак…
Встреться с Квазаром кто поинтеллигентней, он непременно впал бы в мистицизм и религиозный экстаз, учёный-атеист посчитал бы его за монстра и отправил в кунсткамеру, а вот во внутреннем мире ротмистра таинственный пришелец был принят радостно, но без удивления, подобно недостающему элементу в таблице химика Менделеева.
Потому что виновны были все – и ответить должны были тоже все.
– Куры эти ваши, они… кто? Не состоят ли в тайных обществах?
– Кака тайна! Всё время на виду.
– Нет, ты мне по совести скажи: куры они или что?
