вода. Стащил с малыша ползунки и обделанный памперс и замер в удивлении. Ребёнок, которого он называл парнем, оказался девочкой.
– Ну, милая, ты даёшь! Могла бы и предупредить. Как тебя мыть, скажи на милость? Я не умею. Парней тоже не умею, но там как-то привычнее. Ну что, поехали? Если мыться решено, плакать глупо и смешно.
Василий подхватил младенца под животик, отнёс в ванную комнату, помыл под краном измазанную какашками попку, вытер, за неимением полотенца, махровым халатом, а затем надел девочке чистый памперс. Початый пакет памперсов обнаружился на столике рядом с детской кроваткой. Девочка терпеливо сносила заботу неопытной патронажной сестры, лишь порой пускала носом молочные пузыри.
Не так это просто – правильно нацепить на грудного младенца чистый памперс, однако Василий управился с первой попытки и даже не удивился, откуда у него, сорокалетнего бездетного мужика, этакие умения. Надо было – палил из огнемёта. Понадобилось – меняет памперсы. Последнее занятие куда человечней.
Уложил девочку в кроватку, прикрыл голубым байковым одеялком. Вот, наверное, отчего поначалу он принял девчонку за парня! Подогрел и принёс вторую бутылку молока.
– Ты не обожрёшься, случаем? Но я в тебя верю, ты девушка умная и диету будешь блюсти. И огорчаться, что я тебя, по незнанию, парнем называл, тоже не станешь. Тем более что в твоём возрасте мальчика от девочки можно отличить, только заглянувши между ног. Или ещё как можно? Я ведь не знаю, у меня детей нет. И семьи нет и не было. Развод был, это я хорошо помню. Чинное благородное мероприятие без стрельбы, битья сервизов и выяснения отношений. А свадьбы или, скажем, семейной жизни – не помню. Но раз дело кончилось разводом, то и не стоит помнить. Хотя иногда обидно, что жизнь, вроде бы, была, но помнить её не стоит. Думаю, ты меня понимаешь или когда-нибудь поймёшь.
Василий поднял взгляд. Девочка спала, наполовину пустая бутылочка молока лежала рядом.
– Я, пожалуй, пойду, – шёпотом сказал Василий. – Одной тебе ничто не грозит, а такой старый хрыч, как я, наверняка притянет какую-нибудь нехорошесть. Ты сытая, сухая, а воскресенье скоро кончится. С утра мамка оживёт, а ты и вовсе не умирала. И всё у вас будет хорошо.
Наводнение для Петербурга – вещь самая привычная. К вечеру уровень воды поднялся до пяти метров выше ординара, так что Василий начал беспокоиться, не зальёт ли дом, где он оставил малышку. Потом сообразил, что если и зальёт, то не до второго же этажа.
А пока вместе с сумерками на уставший город снисходил покой и умиротворение. Где-то ещё что-то догорало, что-то рушилось и взрывалось, но это уже не слишком волновало мирных граждан. Маньяки и безбашенная пацанва были большей частью отстреляны, нашествие мутантов схлынуло, ничем не закончившись. Мамонт из Зоологического музея забрался в овощной отдел гипермаркета и мирно хрустел морковкой. Ему никто не мешал, люди понимали, что мамонту тоже надо кушать.
Василий, нелепо уцелевший во время шторма, вызванного вечерним циклоном, устало брёл по улице. Последняя шаровая молния из тех тысяч, что сыпались на город, тащилась за Василием, шипя и потрескивая. Чем-то она напоминала скулящую бездомную собачонку. Василий отмахивался полой плаща, и молния покорно отскакивала.
Плащ был новый, свой Василий где-то потерял, а этот подобрал в развалинах «Светлановского» универмага, после чего едва не был расстрелян за мародёрство. Впрочем, сейчас это не имело ровно никакого значения. Не расстреляли – ну и ладно. Не стоит этот случай того, чтобы помнить о нём хотя бы полчаса.
Василий шёл домой, тихо надеясь, что дом стоит на прежнем месте. Так или иначе, спать лучше в своей постели. Опыт прежних дней, который почти полностью вернулся к Василию, подсказывал, что уснувшему дома наутро будет проще просыпаться.
Молния, так и не взорвавшись, всосалась в водосточную трубу, и это было хорошо, потому, что притаскивать электрическую бомбу домой, совершенно не хотелось.
Последний поворот, и Василий увидел свой дом. Тот стоял целёхонек: не считать же разрушениями выбитые стёкла и следы копоти над теми квартирами, что выгорели за день. Квартиру Василия пожар обошёл стороной, даже дверь, предусмотрительно оставленная распахнутой, не была сорвана с петель. Мародёры – настоящие мародёры, которых никто не пытался расстреливать, – тоже не осмелились сунуться в распахнутую дверь. Глупых нет, раз в квартиру приглашают войти, то там наверняка ожидает сюрприз.
Сюрприз действительно был, хотя сам Василий его не оставлял. Весь пол на кухне, в коридорчике и единственной комнате оказался заляпан зеленоватой слизью. Что хозяйничало в квартире, сказать было затруднительно, но Василий и не пытался искать ответа на бессмысленный вопрос. Мало ли что может обитать в канализации? Главное, что под вечер оно убралось в свою трубу. А садиться на унитаз для оправления естественных потребностей Василий давно отвык. Для этих целей существуют ночные горшки.
Водопровод оказался неисправен, пол замыть не удалось. Не удалось и попить чаю. Василий сидел на стуле возле расхристанной постели и не думал ни о чём. Вместо мыслей оставались одни впечатления. А если быть совсем точным, то и для впечатлений места не находилось. Впечатление – это то, что впечатывается, сохраняется в памяти. А запоминать как раз и нечего. Одни ощущения.
До чего же надоела беспредельная круговерть ощущений, из которых состоит реальность! Скорей бы конец… Ещё пара минут, и он узнает, сколько безрадостных воскрешений осталось на его долю. И зачем он, дурак, так отчаянно дрался сегодня за своё существование? Ведь умудрился не погибнуть, хотя всё шло к обратному.
На сегодня осталось последнее дело: как следует растрясти постель, прежде чем улечься. Обострившаяся перед сном память подсказывала, как однажды он, не глядя, улёгся в кровать, а там под одеялом пригрелся полуметровой длины таракан. В тот раз все остались живы, даже таракан, который кинулся наутёк во все свои шесть лап. Но чувство гадливости оказалось столь сильным, что этот незначительный эпизод запомнился, и всякий раз, когда удавалось дотянуть до заката, Василий тщательно перетряхивал постель, прежде чем улечься.
Страх, боль, гадливость и бессмысленность бытия. Зачем? Ради чего?
Проклятая память вновь непрошенно включилась, воскресив вчерашний вечер. Он умер тогда в последнюю минуту, покончив самоубийством. Финальной мыслью было желание начать сегодняшнее утро с контрольного выстрела в висок. Запамятовал, склеротик. Хотя, ещё не поздно.
Василий сунул руку под подушку. В ладонь удобно легла рифлёная рукоять.
А что толку стреляться под вечер, если с утра опять оживёшь? Сорок три года, воскрешений впереди ещё немало. Хотя бывают и такие счастливчики, у которых запас жизненной энергии изначально мал. Кому как повезёт.
За стеной хрипло пробили часы. Есть они там, нет ли, но в полночь часы бьют непременно, возвещая эпоху безвременья – ноль часов.
Василий приподнялся, потянул из-под подушки пистолет: простенький «Макаров» с одним патроном в стволе.
Губы у Василия тряслись.
Ни одного воскрешения! Всё, что было сегодня, – несло печать окончательности. Он мог утонуть или сгореть – навсегда. Его могли расстрелять – навечно. И манта могла бесповоротно растереть его об асфальт жёстким наждаком рыбьей кожи. А сейчас ему достаточно нажать пальцем на крючок – и завтра не будет.
Эпоха безвременья, целый час, когда всякая посторонняя опасность изныла и исчезла без следа. Но с самим собой человек вправе покончить, когда угодно.
Эпоха безвременья, час, когда не ты подвластен памяти, а память тебе. Час, когда можно решить, есть ли хоть малейший смысл в твоём существовании.
Василий напряжённо всматривался в тёмную бездну пистолетного зрачка.
Есть ли, пусть самое ничтожное, оправдание ещё одному дню?
Где-то, среди волн отступающего потопа пустым ковчегом стоял старый дом. На втором этаже в кроватке лежала месячная девочка. Она ещё не проголодалась и терпеливо ждала, когда вернётся
