рощи, листал заголовки сводок и отчетов, отобранных для него лично помощником, когда тот постучал в дверь. Сермяжный вопросительно взглянул на вошедшего. Помощник нового Главы, отлично зарекомендовавший себя еще при прежнем, ответил:
– Поэт Охлопков.
– Опять поет?
– Поет.
– О чем?
– Обо всем. О больницах, музеях, пляже, главвраче, прокуроре, о столичных домах отдыха в Роще, о новом Главе.
– О Главе тоже?
Вошедший кивнул:
– Надо что-нибудь предпринять?
– Нет-нет, боже упаси. Мы ведь не дикари. Да и зачем повторять прежние ошибки?! А людей вокруг много?
– Не больше сотни. Пока…
– Я вот считаю, что нам необходимо оказать поддержку народному, так сказать, герою и поэту. А чем больше, Глеб Сергеич, будет народу, тем даже лучше…
Вторую неделю Охлопков пел на площади, и число слушателей с каждым днем росло. Еще бы. Он теперь звезда, персона грата, а не просто стручок с гитарой. Вот только одышка одолела. Простыл. Или нервы. Или все-таки возраст. Он пел, часто переводя дух. Что-нибудь говорил людям. Или делал глоток воды.
В этот день народу было особенно много и каждую минуту прибывало еще. А потом грузно приземлились два тяжелых, разрисованных рекламой махолета прямо позади него и стали разгружать оборудование. Не успел он опомниться, – грянула музыка: его собственные мотивы, приправленные грохотом и визгом инструментов, его собственные слова полугодовой давности.
Девицы в рваных джинсах порхали вокруг него, махали игрушечными гитарами, и очень скоро поэт был окружен молодой плотью. Дыханье его сбилось. От шума и мельтешения закружилась голова. И вдруг он стал участником бешеного спектакля, в котором его собственные стихи, будто перевернутые с ног на голову, издевались над ним.
А потом девицы поскидывали куртки, и старик оказался зажат хороводом грудей. В сознании отпечатались строчки утерянного стихотворения. Поэт вспомнил его. Под крылом заныло, и он опять будто стал задыхаться.
Толпа ахнула. Кто-то возмущенно отпрянул, но еще больше людей приближалось, чтобы поглазеть на удивительное зрелище. Подсадные в толпе улюлюкали. Десятка полтора ниоткуда взявшихся лотков продавали напитки и сладости.
Музыка стала громче. Под песни поэта Охлопкова девушки раздевались, ползали по сцене, трясли грудями и раздвигали ноги. В глазах Ильи Борисовича померкло, а потом темноту прорезал свет, в котором проступило видение.
…В белом зале в белых одеждах херувима человек с невыразительным лицом, сверкая каплями глицериновых слез, объявляет о возвращении народу утерянного наследия поэта Охлопкова, скоропостижно скончавшегося в день собственного триумфа…
– Нет! – попытался закричать, выдавить из себя Илья Борисович. – Нет! – Но воздуха не хватало. Губы шевелились, но глотка, легкие не слушались: ни звука не раздалось.
Поэт был мертв.
Иван Жеребилов Я иду по воздушной дороге (Рассказ)
Снова дрожь. Это уже четвёртый раз – верный признак того, что дом просыпается. Посмотреть на хронометр – так… интервал между волнами двенадцать минут, если всё правильно рассчитал, пробуждение начнётся ровно через два «приступа».
Отсюда, с бетонного бортика старой девятиэтажки, виден почти весь район, хотя теперь-то и видеть нечего – сплошные руины, на месте многих домов даже фундамента не осталось, только горы щебёнки с короной перекрученной арматуры. Тоска. Хотя почти всегда пробуждение – это феерично, это захватывающе, незабываемо и наверняка печально – из тысячи домов выживает только один. Мы проверяли, когда ещё было интересно. Сейчас уже нет.
Сейчас многое неинтересно. Боже! Как быстро можно привыкнуть к… да ко всему. Все-таки, самое здоровое чувство юмора у жизни и у времени, человек уступает им по всем параметрам, хотя, если вдуматься, и в нас есть что-то похожее, но вот цинизма поменьше. В разы, да чего уж там, в сотни раз. У жизни шутки злее и… короче, что ли… (Что-то я запинаться стал, адреналин, спокойнее.) Теперь почти ничто не удивляет. Пугает – это да, настораживает, но чтобы удивляло… Даже представить сложно. Хотя есть вещи, к которым привыкнуть невозможно, но сейчас не об этом.
Не об этом мы думали ещё полгода назад, не о дрожи и не о крови, и не о том, кто мы друг другу – волки или братья? Мысли были самыми обычными, приземлёнными даже, о куске хлеба насущного были мысли, а теперь вот мудрость житейская так и прёт через все щели. Царь Соломон, Чапаев и пустота были правы – всё пройдёт, главное – чтобы не мимо… и лучше через нас, чем по нам. Смешно.
Смешно не то, что с нами произошло. Ведь если вдуматься, проникнуться всем этим сложившимся – плакать захочется. Смешна наша мудрость, заработанная за триста шестьдесят три дня. Я считал, меня всегда интересовало, как скоро мы дойдём до тупика. Дошли. Теперь можно оглядываться назад, потому что вперёд смотреть неинтересно. Могло ли быть по-другому?
По-другому… А это как?
Снова волна дрожи. Надо же, как сильно. Сильный дом, может быть, даже выживет. И это тоже будет красиво. Посмотреть на хронометр – двенадцать, норма. Настя всегда говорила, что дома пробуждаются по чётко заданной схеме, без вариантов. Я ей верил, наверное, потому, что любил и уважал, хотя как можно и любить и
– Запомни, – говорила она, – двенадцать минут, шесть волн – это аксиома нашего мира, всё, что по- другому– враньё.
Погибла она быстро, когда штурмовала Жёлтый. Из нас никто не решился, а она пошла. Я потом много раз думал – почему, даже прикидывал – не из-за меняли… По всему получалось, что из-за меня, а может, и нет. С ней всегда было так – не поймешь, как ни старайся. Любить можно, а понимать не получалось.
Жёлтый развалился на восьмой минуте предпоследней волны…
Сначала разрушились аксиомы старого мира, потом нового. Так всегда бывает. Что касается меня, то я давно определил лишь одно нерушимое правило: «Нерушимых правил нет». Вот и всё. Вот так просто. И как хочешь с этим, так и живи.
…И давай жить другим. Вот это сложно, вот это уже головоломка.
Вы когда-нибудь видели, как просыпается галстук? Обычный, матерчатый, красный или серый, или в полоску Да причём здесь цвет? Окраска не важна. Важно то, что неизвестно, чего от него можно ожидать. Еще тогда, почти год назад, когда мы были глупыми и уверенными, мне приходилось видеть… Ничего особенного, наверняка тут ничего не скажешь, может, просто развяжется узел, и кусочек тряпочки, враз обретя нереальную пластичность, соскользнёт по плечу и исчезнет, извиваясь. А может, и так бывало довольно часто – отвердевшая до стальной твёрдости ткань сжимается всего на сантиметр, а затем вы наблюдаете, как бурый, стремительно теряющий сходство с мужским аксессуаром червяк жадно впитывает кровь, разбухая, как пиявка.
Сначала жутко, потом норма, и от этого ещё страшнее…
Мы много видели, нас было много – целое человечество, мы много смотрели, много удивлялись и так мало делали. Мы мало понимали. Непонимание – это чёрная дыра разума. Большинство из нас даже не
