человеческого мяса, жира, а также кожи.
По распоряжению прокурора были сняты простыни, закрывающие стенды и стол. Поначалу никто из нас не понял, что там такое на них. Оказалось, это человеческая кожа в разных стадиях обработки – только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И наконец, изделия из этой кожи – изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки. А на столах – ящики с кусками мыла разных сортов – обычного, хозяйственного, детского, жидкого, для каких-то технических надобностей и, наконец, туалетного разных сортов, разного аромата в пестрых, красивых упаковках.
Прокурор продолжал свою речь в абсолютной тишине. Подсудимые сидели в напряженных позах. Риббентроп закатил глаза и закусил губу со страдальческой миной. Геринг, кривя рот, писал своему защитнику записку за запиской, Штрейхер истерически кашлял или хохотал, долговязому Шахту вновь стало дурно. Его обычно неподвижное, жесткое лицо было бледно и растерянно…
Когда– то нам с Крушинским довелось первыми из корреспондентов побывать в Освенциме, называвшемся тогда по-немецки Аушвиц. Прилетев туда вслед за войсками, мы видели эту гигантскую фабрику смерти почти на ходу, видели склады рассортированных человеческих волос -в кучах и уже завязанных в тюки и приготовленных к отправке. Видели детей, на которых врачи-изуверы ставили свои окаянные опыты. Говорили с двумя русскими военнопленными, на которых другие врачи-изверги испытывали способность человеческого организма переносить низкие температуры – их попросту постепенно замораживали до потери сознания, а потом медленно размораживали. Хотя все это еще было живо в памяти, эти изделия, изготовленные из отходов фабрик смерти, потрясли нас. Я чувствовал, как тошнота подкатывает к горлу, хотелось вскочить и броситься вон из зала.
Собственно, что было в этом для нас нового? Ведь американское обвинение уже предъявило бывшему директору рейхсбанка и уполномоченному военной экономики Вальтеру Функу документы, в которых он' предписывал строго учитывать, собирать и хранить в сейфах золото и платину в виде искусственных челюстей, коронок, протезов, вырванных изо рта убитых специально организованными по его распоряжению командами в концентрационных лагерях. Мы знали, сколь велики были «поступления» такого рода металла в рейхсбанк. Это было ужасно, но все же это можно было слушать, а тут… В той деловитости, с которой Зигмунд Мазур писал свои показания, в его спокойном техническом языке («Человеческая кожа, лишенная волосяного покрова, весьма поддается процессу обработки, из которой, по сравнению с кожей животных, можно исключить ряд дорогостоящих операций», или «после остывания сваренную массу выливают в обычные, привычные публике форумы, и мыло готово»), в этой деловитости было нечто ужасное.
В первый раз я видел, как все трое Кукрыниксов сидят над своими раскрытыми папками и ничего не рисуют – так они ошеломлены.
– После этого Дантов ад – просто увеселительное заведение, – шепотом говорит кому-то Юрий Корольков, но стоит такая тишина, что мы слышим его через два ряда.
С заседания расходимся молчаливые.
– Братцы, после этого я, ей-богу, никогда не смогу есть мясо, – произносит, залезая в фургон, Михаил Гус.
– По логике вещей, вам теперь не должно мыться с мылом, – грустно шутит Семен Нариньяни.
С нашей переводчицей Майей делается плохо. Она сидит в трясущейся машине, истерически всхлипывает, кусая губы, и сидящие возле нее машинистки суют ей в нос пузырек с какой-то остро пахнущей дрянью. Не знаю, надолго ли, но на сегодня мы-таки действительно потеряли аппетит и сон.
9. Жизненное пространство Германа Геринга
Я уже поминал, что Дворец юстиции, где идут заседания Международного Трибунала, – это каменный остров, чудом сохранившийся среди развалин Нюрнберга. Ни одна бомба не упала на его территорию, ни один осколок не оцарапал массивных, почти крепостных стен. Так вот развалины, окружающие дворец, разбирают сейчас эсэсовцы – крупные, толстомордые, ражие типы, которым, судя по цвету лица, не так-то уж худо живется в американском плену. В своей черной форме они строем приходят на работу и расползаются по развалинам под охраной двух-трех джи-ай, охраной, в сущности, условной, ибо американские солдаты обычно сидят где-то в сторонке на солнышке, переговариваясь и пожевывая свою резинку.
Честно говоря, нас, ежедневно слушающих сейчас страшные повести о подвигах этого черного воинства, такой либерализм злит и беспокоит. Я знаю, что и наши судейские не раз протестовали против такого соседства. Но командование первой американской дивизии, оккупирующей Нюрнберг, вежливо отводило эти протесты: война кончилась, пленные – только пленные и, кроме того, существует же Женевская конвенция.
И вот сегодня утром, подъехав к Дворцу юстиции, мы были поражены – эсэсовцев на привычных местах работы не было. Во дворе суда по углам стояли четыре танка, развернув стволы пушек на ближайшие уличные перекрестки. По бокам обоих ворот поднимались объемистые дзоты, сложенные из мешков с песком. Из их амбразуры торчали стволы с пулеметами. Дзоты поменьше обступали вход в здание, над которым висели флаги держав антигитлеровской коалиции. И совсем маленькие, так сказать, карманные дзотики из мешочков, были выложены и в самом здании, по углам коридоров.
Что такое? Почему за одну ночь все приняло столь воинственный вид? Оказывается, эсэсовцы бежали из лагеря, рассеялись по развалинам, ушли в горы и, говорят, готовят нападение на тюрьму с целью освободить преступников.
Отыскал в перерыве между заседаниями начальника тюрьмы полковника Эндрюса, с которым у меня с первого же дня установились дружеские отношения, чему, как я уже писал, содействовало мое появление на суде в необычном мундире. Полковник смущен, озабочен, занят, но в беседе не отказал. Как и все американские деятели, он неравнодушен к прессе и не чурается журналистов.
– Почему суд сегодня похож на осажденную крепость?
– Это интервью?
– Нет, просто беседа. Об этом я писать не буду.
– Нет, почему же, можно написать… Можете сообщить в «Правду» мои слова: «Всякая возможность побега для моих клиентов исключена. Принятые нами меры имеют больше психологическое значение».
– Вы так уверены, что побег невозможен?
– Если бы вы знали, как мы их охраняем, вы бы несомненно со мной согласились.
– А как вы их охраняете?
– Если обязательно хотите видеть, – он посмотрел на массивные золотые часы, которые по-штатски извлек из недр брюк. – Если непременно хотите, приходите ко мне в двенадцать. Сейчас я должен извиниться, я занят… Этот инцидент с эсэсовцами все-таки скверная штука.
Точный и обязательный, как все американцы, в назначенное время он принял меня и переводчицу. Это плотный человек с интеллигентным лицом, в пенсне с круглыми стеклами. Маленькие усики, подстриженные на латиноамериканский образец, придают ему несколько фатоватый вид, а из-за стекол пенсне смотрят умные, внимательные глаза. Он тщательно одет, подтянут, даже вот у себя в кабинете не снимает лакированной каски, сдвинутой чуть набок. Но, несмотря на это, вид у него сугубо штатский и обращение тоже.
– Присаживайтесь… Виски? Джин? Может быть, вермут?… Вот сигареты или вы предпочитаете сигару?… Я в вашем распоряжении.
У него на стене план тюрьмы. Дворец юстиции, это, так сказать, целый комбинат правосудия. Здание с четырех сторон обступает маленький двор. Тюрьма помещается в одном из его крыльев. Из тюрьмы прямо непосредственно к залу заседаний теперь, как я уже говорил, ведет подземный тоннель. Подсудимых водят в зал суда только по этому тоннелю.
– Это исключает возможность даже попытки побега, ибо оба конца тоннеля строго охраняются, а весь тоннель простреливается. По малейшей же тревоге мы мгновенно перекроем все выходы вот здесь и здесь, – он показывает это на карте.
– Ну а камеры? Есть ли окна?
– Нет. Я уж не первому вам говорю, что мои клиенты не видят солнечного света. Только искусственное освещение. Ну если бы окна и были, все равно никто и ничего не смог бы сделать. После этой прискорбной истории с 'Робертом Леем часовые не спускают с них глаз ни днем, ни ночью.
– В переносном смысле?
