Жолкевский не случайно помянул в своей речи турецкого падишаха: на Сейме присутствовал посол Порты.
Вечером король давал пир в честь турецкого гостя, и тот вдруг пожелал видеть бывшего московского царя Василия Ивановича одели в вишневый бархатный кафтан, в золотой парчовый охабень, привели на пир, посадили напротив турка.
Этот азиат, сверкая черными глазами, долго рассматривал Шуйского, потом посол поднял кубок и сказал здравицу королю. Говорил по-польски, слова произносил старательно, и Василий Иванович понял сказанное. Речь шла о счастье Сигизмунда. Бог давал ему императора Австрии Максимилиана, а ныне послал московского царя. Такому можно только дивиться да славить Аллаха.
— Не дивись моей участи! — вдруг ответил турку Василий Иванович. — Я был сильный государь, а теперь — пленник. Но попомни мое слово: если король овладеет Россией — твоему государю не миновать моей участи. У нас, русских, так говорят: сегодня мой черед, а завтра твой.
Глаза турка вспыхнули гневом, но ничего не ответил. Во время пира все взглядывали на Василия Ивановича, призадумываясь, а русский царь кушал, пил вино и не горевал, что это его последнее царское застолье.
Праздники поношения закончились. Шуйских отвезли за сто тридцать верст от Варшавы, в заброшенный Гостынский замок, под стражу почетную, свободную.
Имена новых постояльцев замка держали в секрете, называя князьями Левиными.
Старостой гостынским и правителем замка король прислал Юрия Гарвавского, стражей командовал пристав Збигнев Бобровницкий.
Василия Ивановича поместили в комнатке над воротами замка. На окнах железные решетки, стены высокие, серые — каменный мешок.
— Вот ты какое, последнее прибежище! — сказал Василий Иванович, окидывая рассеянным взором свой каземат.
— Здесь светло и тепло, ваше величество! — поклонился государю пан Збигнев. — Прислуживать вам будут шестеро слуг, ваших, русских.
Слуг вывезла жена Дмитрия Екатерина Григорьевна, всего их было тринадцать.
Дмитрию с супругой назначили жить в первом этаже замка, с окошком на мост и на рощу причудливо разросшегося неухоженного виноградника.
Ивана устроили во флигеле, большую часть которого занимала семья пристава.
Василий Иванович установил складень со Спасом в Силах, с Богородицей да Иоанном Крестителем на столике в красном углу. Слуга по имени Втор сказал:
— Я угольник сделаю.
— Лампадку бы добыть.
— Не сыщем, так соорудим, — пообещал слуга.
Василий Иванович подошел к окну, сел в деревянное, ласково скрипнувшее, креслице.
Прямая как стрела дорога светилась среди пирамидальных, очень высоких тополей. Далеко Василий Иванович не видел…
— Поглядим, сколь много у нас свободы, — сказал государь и пошел из комнаты, спустился по лестнице во двор.
Не остановили.
Тогда он отправился смотреть, как устроился Дмитрий.
Комната была занята кроватью, комодом для платья, столом.
— Скажи мне, Екатерина Григорьевна, — спросил Василий Иванович, смущенно улыбаясь. — Пока нас везли сюда и, знаешь, даже во сне, хотел я вспомнить себя ребенком и не мог. К чему бы это?
— Наверное, ты не был ребенком, вот и не можешь вспомнить, — в сердцах сказал Дмитрий: ему не нравилась теснота жилища.
В глазах Екатерины Григорьевны тоже мерцала ненависть. Василий Иванович удивился.
— За что ты на меня в обиде, Екатерина Григорьевна?
Она молчала, но злые огни засверкали чаще в ярче. Василий Иванович вздохнул.
— Напрасно гневаешься. Твой супруг погубил меня в Клушине. Но я не виню Дмитрия. Мы — дети греха. Мой отец водил дружбу с опричниками, о твоем же батюшке, Екатерина Григорьевна, умолчим. Не станем поминать и наши вины перед людьми, перед Богом. Их много, — вдруг поклонился Екатерине Григорьевне до земли. — Прости меня! Ах, если бы я только вспомнил себя ребенком!.. Тогда бы я жил…
— Зачем?! — крикнула, как сорвалась, Екатерина Григорьевна.
— Ради жизни. Мне шестидесяти нет. Навуходоносор семь лет травой питался, а потом Господь вернул ему величие и царство.
— Тебя не вернут! Тебя вся Москва ненавидит! — закричала Екатерина Григорьевна.
— Неправда, — сказал Василий Иванович. — Нам другого надо опасаться. Как бы в Москве не пожелали моего возвращения.
— И что тогда? — спросил Дмитрий насмешливо.
— Тогда нас убьют… Сеном удушат…
Дома земля давно белая. Лес, как царь-государь, в горностаевой шубе. А здесь одно небо в пороше, зима в воздухе тает.
Запестрело, наконец побелело. Потом сыпало, сыпало. Гостынский замок стал ниже, меньше.
У Василия Ивановича кружилась голова, даже по утрам. Однажды, поднявшись с постели, он упал.
Приезжал доктор, важно чмокал губами, пустил кровь и приписал лежать.
Василий Иванович лежать не захотел. Одевался, молился, смотрел в окно, ожидая, когда подадут кушанья.
Ему хотелось веселой трескучей зимы, но более всего он ожидал тепла. Да только мысли о тепле день ото дня становились холоднее, оборачивались сосульками.
И приснился сон Василию Ивановичу. Годунов младенца несет.
— Меня! — обрадовался князь.
Подошел к Борису Федоровичу, развернул пеленки, а это — другой.
— Сынишка! — сказал Годунов. — Первенец. Помнишь, я носил его в храм Василия Блаженного, святой водой поил, а он — помер.
— Это было в семь тысяч сто девяносто шестом году от сотворения мира, — сказал Василий Иванович.
— В тысяча пятьсот восемьдесят восьмом, — согласился Годунов. — Я еще не был в царях.
— Борис Федорович! — поспешил Василий Иванович поделиться радостью. — Ты не знаешь, а я ведь тоже!..
— Что тоже? — Годунов завернул пеленки и быстро пошел прочь.
— Я тоже был царем! — закричал Василий Иванович изо всей мочи, потому что Годунов был уже очень далеко.
Не услышал. Услышал бы — обернулся.
Пробудившись, Шуйский лежал в изнеможении, в отчаянье.
«Сам ему скажу! — пришло вдруг на ум. — Был я в царях! Был!»
Торопливо принялся вспоминать, что сделал доброго для царства. Мысли рассыпались, как пшено, и ни одну из пшенинок не удавалось взять пальцами, поднести к глазам, рассмотреть. Ну никак, никак нельзя было ухватить. Ни единого зернышка.
«Да ведь опять сон, — успокоился Василий Иванович. — Птицей надо обернуться, чтоб поклевать пшено».
…В тот разъяснившийся день царица Марья Петровна сидела возле окна в келии своей, во граде Суздале, за стеной Покровского Девичьего монастыря. Вышивала серебряной крученой ниткою ангела на плащанице.
