— За мной! За мной! Бей злодеев! — кричал он, наскакивая конем на Мамутека Урусова и нанося удары направо и налево…
Но оказалось, что он бросился вперед один: все остальные, жильцы и бояре, ошеломленные случившимся, сбились в кучу, крича и размахивая руками. Степурина окружили пять-шесть татар… Бой был неравен и продолжался недолго: через минуту Алексей Степанович, окровавленный, оглушенный в голову ударом, тяжело рухнул на снег из седла. Ближайший татарин ухватил его доброго коня под уздцы, и все они вихрем умчались из глаз оторопевшей свиты и служни царика…
Тогда, при виде этого двойного убийства, страх и ужас напал на всех… Никому и в голову не пришло не только преследовать убийц, но даже подъехать к саням царика, брошенным среди дороги татарами, которые угнали с собою упряжных коней, ловко обрубив у них сбрую и постромки. Никто не вспомнил даже о Степурине… Все бросились стремглав обратно, толкаясь, путаясь и обгоняя друг друга, чтобы поскорее принести в Калугу страшную весть…
Долго лежал на снегу Степурин, ничего не сознавая, не чувствуя, не понимая, не замечая того, как свежая кровь, не запекаясь, текла из его широких и глубоких ран, окрашивая под ним белый снег темно- багровыми пятнами. Он лежал, не выпуская из крепко сжатой руки окровавленную саблю, как добрый воин, сдержавший данное слово… И только ледяной ветер, не перестававший дуть с утра с Оки, налетая на недвижно лежавшего Степурина, играл на окровавленном его челе кольцами золотистых кудрей, которые так любила разбирать Марина своими нежными пальцами. Лесная трущоба кругом была мертва, пустынна и безмолвна… Но вдруг Степурин, в котором еще чуть теплился огонек жизни, почуял над собою что-то необычайное: кто-то шумел, и стучал, и скрипел, и звенел у него над головою… Какие-то мрачные, темные тени проносились перед его закрытыми глазами, внезапно сменяясь ярко-красными и светло-желтыми пятнами света… Кто-то поднял его и понес, встряхивая так сильно, так больно бередя его раны, что он не вытерпел и застонал.
— Тише, тише! — раздался голос Марины, и затем Степурин потерял сознание и ничего не помнил более… Еще раз, в последний раз, он очнулся уже на постели, в тереме Марины. Широко раскрытыми глазами, на которые уже начинали налетать предсмертные тени, он обвел кругом себя и чуть слышным шепотом назвал дорогое ему имя:
— Марина!
— Я здесь, я здесь, мой коханый, сердечко мое! — отозвалась Марина, с трудом сдерживая рыдания, которые ее душили, и осыпая поцелуями руки Степурина.
— Уми-раю, Марина!.. Мой час… пришел… Прощай!
— Нет! Не верю! Не верю! — воскликнула она в ужасе. — Ты у меня один, один! Я одного тебя любила… Ты должен жить для твоего ребенка! Ты — отец его!
— Умираю! — еще раз прошептал Степурин и вдруг стал прислушиваться. — Что это? Набат гудит?.. Пожар?..
— Нет! — громко рыдая, отвечала Марина. — Это не пожар! Это месть моя за тебя!.. Это их, проклятых, бьют, и режут, и убивают…
— Кого?.. За что?..
— Татар! Всех татар, какие есть в Калуге… Всех избить велела! Всех лютой смерти предать!
— О-ох! Грех великий!.. Кровь напрасно пролитая!.. Невинных за виновных!.. Бог тебя накажет, Марина!
Но ответом ему были только отчаянные, душу раздирающие рыдания ее.
— Умираю… Любил… и клятву… свою… сдержал, — чуть слышно прошептал Степурин, и когда Марина припала ухом к его изголовью, она могла уже уловить только один легкий, свистящий, последний вздох…
А между тем весь город был в волнении, набат гудел; с надворья и с улицы долетали крики, нестройный гам и шум толпы… Вот шум все ближе, ближе… Вот толпа ввалилась на дворцовый двор, слышно, как по крыльцу топчут сапожищами, как идут в сени… Вот двери скрипнули в соседней комнате… Марина, оторвавшись от ложа смерти, бросается туда и видит попа Ермилу, который, снимая перед нею свой шелом и бряцая кольцами кольчуги, низко кланяется ей:
— Приказ твой исполнили, государыня! — говорит он густым басом. — Всех, сколько их было, лоском положили! За царя Дмитрия Ивановича отмстили!
— Да здравствует царица Марина Юрьевна! — громко ревут у него за спиною голоса толпы, опьяненной кровью.
Марина хватается за притолоку двери, чтобы не упасть. «Бог тебя накажет!» — звучит у ней над самым ухом голос умирающего Степурина.
XXII
В руках злой судьбы
Минуло недели две со смерти царика, а Калуга все волновалась, все бушевала. Бояре, приближенные и приверженцы царика не могли еще опомниться, не могли прийти в себя и окончательно освоиться со своим новым положением…
Это положение еще значительно осложнилось тем обстоятельством, что через неделю по смерти царика Марина родила сына, которого назвала Иваном, и заявила, что будет для него добиваться московского престола.
Калужские бояре, воеводы и начальные люди собирались каждый день на совещания, спорили, шумели, ругались, чуть не дрались, а дело не двигалось вперед, и никто не знал, чего держаться, на чью сторону гнуть, куда преклонить голову… А все это время, как назло, стояли такие морозы и вьюги, что всюду от Калуги пути запали и ниоткуда до калужских бояр не доходили вести — ни из-под Смоленска, ни из-под Москвы, ни с Поволжья. Так прошло время до самого Рождества. В канун сочельника дошли вести из ближайших к Калуге окрестных мест, что подступает к городу Ян Сапега со своим польско-литовским войском и будет требовать сдачи Калуги на имя короля Жигмонта. Слух этот всех взбаламутил: не только бояре и воеводы бывшего царика, но и простые ратники и казаки, и все горожане калужские взволновались, поднялись и зашумели:
— Не хотим сдаваться Яну Сапеге! Не сдадимся! Мы королю Жигмонту не слуги и его воеводе не подначальные!
В этом желании все сошлись воедино и тотчас же, по общему решению, начали готовить город к отпору и обороне против Сапеги…
В то же время бояре калужские сошлись на окончательное совещание о том, как им быть, — кому прямить и служить? Все — бояре, воеводы и казацкие атаманы — собрались в Приказной избе и положили из избы не выходить, пока не принято будет такое решение, к которому все охотно и добровольно приложат руку.
— Оспода бояре! — заговорил прежде других бывший благоприятель царика, Михайло Бутурлин. — Всем вам ведомо, что Бог послал царице нашей, Марине Юрьевне, сына, нареченного в память деда-царя Иваном. Царица только что с постели поднялась, от хворобы оправилась, стала всех нас, бояр, молить, чтобы мы немедля присягнули на верность царевичу Ивану…
— Какому царевичу? Где ты царевича выискал? Чего ты нас с толку сбиваешь! — закричали разом несколько голосов.
— Как же не царевичу? Коли царя Дмитрия сын? — с некоторою нерешительностью возразил Бутурлин.
— Глаза отвести нам хочешь! Нешто мы не знаем, каков был он царь? — загремели новые крики с разных концов.
— Царь ли, не царь ли, — мы того не ведаем… а как царю присягали ему — значит, и сын у него царевич! — попробовал было вступить Игнатий Михеев.
— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! — громко крикнул один из калужских бояр. — Аль не
