ему шел тогда первый годок.
Перекрестился на храм, на кресты. Пора в Кремль поспешать, на присягу.
И заплакал. Слезы катились безудержно, горло корчило судорогой.
К нему подошла старуха, сунула в руки платок.
— Жалко царя-батюшку? Ох, жалко! Ты утрись да в церковь ступай. О царе-батюшке всем миром надо помолиться! Господь Бог увидит наши общие слезы да и смилостивится.
Князь покорно пошел к храму, потом позволил старухе обогнать себя. Трусцой вернулся к возку, приказал кучеру:
— За Москву-реку гони, в царские сады! С полдюжины в санках поместится?
— Вся дюжина, Василий Иванович, поместится.
— Ну, так дюжину и заберем.
Его трясло, как в лихорадке; с присягой нужно час-другой пообождать. У весов две чаши: на одной дурак, на другой — младенец, какая перетянет…
Службы царям Федору Иоанновичу, Борису Годунову, Дмитрию Самозванцу
Возле пушек, у храма Василия Блаженного, стояли команды с зажженными фитилями.
Ворота в Кремль были закрыты, пускали через дверцу: священство, верховных да чиновных людей.
Князь Василий Иванович Шуйский приехал с меньшими братьями, с Александром да с Иваном. Дмитрий во дворце, а князь Андрей за победу над Делагарди под Орешком пожалован в воеводы Смоленска. Нет в Москве Скопина-Шуйского, нет Ивана Петровича.
Один в Новгороде, другой во Пскове.
На кремлевской стене цепочкой горели фитили. Словно враг уже на приступ пошел, лестницы тащит.
Присягали государю, царю Федору Ивановичу, в его покоях.
Федор сидел на жестком деревянном кресле, заплаканный, но подходившим к нему для целования руки улыбался. После отца он был уж такой маленький, не страшный, бессловесный — многих прошибло ознобом. Так в бане мороз уходит из тела.
Князь Василий Иванович наконец увидел Годунова. Перед Борисом Федоровичем стоял англичанин Горсей и говорил:
— Можете распоряжаться моим отрядом. Это хорошо вооруженные и хорошо обученные солдаты.
— Спасибо! — благодарил Годунов. — Охраняйте посольство и посла Боуса. Я опасаюсь за его жизнь.
Горсей, поклонившись, ушел исполнить пожелание нового правителя, а Годунов поспешил к Шуйским.
— Нагие взяты под стражу. Их люди — высланы прочь.
— Уже высланы?! — изумился Василий Иванович.
— Так будет спокойнее.
— А Бельский?
— Да вот он, Богдан Яковлевич! — показал Годунов на быстрого, озабоченного второго соправителя, вошедшего в палату.
— Никита Романович с приказными людьми приступил к описи казны.
— А я успел отправить нескольких верных людей в города, где среди воевод можно ожидать шаткости.
— Когда же похороны? — спросил Шуйский.
— Завтра утром, — ответил Бельский. — Грозное царствие минуло, пусть скорее наступит благословенное царствие.
Шуйский ничего не понимал. Нагих взяли под стражу, а Бельский, опекун царевича Дмитрия, кажется, этому рад. Кто хитрей хитрого, Богдан Яковлевич или же Борис Федорович? У кого бразды власти?
Вернулся из Кремля Василий Иванович поздно. Сторожа подвели к нему высокого человека в драной крестьянской шубе, но в кожаных дворянских сапогах.
— Говорит, что он слуга твоего батюшки, князь.
— Агий?!
— Федор Старой, — поправил бывший отшельник.
— Откуда ты?
— Э-э, князь! Сия история долгая.
— Ладно. Коли ты здесь, значит, кончились страхи.
— Старые за порог, а новые на пороге.
— Нет, Агий! Того, что было, никогда уже не будет!
— Челом бью, Василий Иванович! Пришел служить тебе.
— Какую же ты службу хочешь?
— Чего ни прикажи — все по мне.
— Я рад… Будь сотником в моей дворне, — и приказал начальнику над сторожами: — Михей, устрой доброго дворянина как подобает.
Грозного похоронили просто и быстро. Отнесли гроб в Архангельский собор, положили в гробницу, украшенную по-царски, поставили в изголовье покойнику чашу с миром, крышку закрыли, и стал Иван Васильевич Грозный — памятью.
Новые власти во всем спешили. Прежнее приказное начальство было отставлено от дел, Годунов всюду, где мог, ставил своих людей.
Нашлась служба и для князя Василия Ивановича Шуйского. Именем царя Федора Ивановича, по приговору Думы, но желанием Годунова, ему дали в управление Московскую судную палату.
Первый день приказной службы стал памятным. Князь обошел присутственные места приказа, со всеми, невзирая на чины, поздоровался с одинаковой приветливостью и всех, у кого к нему есть дело или просьба, приглашал пожаловать для беседы.
Первым хитроумные крючкотворы пустили на Шуйского самого распоследнего писаришку с его глупым, а ныне весьма опасным делом.
Сын этого писаря, силач и богатырь, на Крещенье ходил глядеть на медвежью потеху. На льду Москвы-реки в праздники ставили клетки, и в тех клетках знаменитые бойцы дрались с медведями, имея рогатину да большой нож.
Царевич Федор Иванович был великий охотник до медвежьей потехи и до кулачных боев. В тот раз медвежатник Захар запорол черно-бурого огромного зверя уж так быстро, что зрители поужасаться не успели.
Царевич приказал кликнуть охочих людей с медведями сходиться. Писарева сына за рост его, за могутность царские слуги подвели к Федору Ивановичу, и тот сказал:
— Каков молодец!
Не успел парень рта раскрыть, как очутился в клетке.
— Он муху лишний раз от себя, бывало, не отгонит, — говорил Шуйскому писаришка, — а на него медмедя пустили. И ведь здоровенного. Люди сказывали, Агап не хотел зверя трогать, да куда денешься.
— Сын погиб? — спросил Шуйский.
— Слава Богу, жив! Агап медведя одолел, а медведь Агапу спину сломал, теперь лежмя лежит ног не чует.
— С кем же ты судиться хочешь?
