конца, мне навстречу. Давай кто скорей…
Для ребят большая радость провести вечер тут, на дедовом лоскутке. Впрочем, сегодня здесь их не трое, а четверо. Неожиданно для всех заявилась Галка. Но какая-то необыкновенная, тихая, даже непохожая на себя. Она лежит сейчас навзничь на куче выполотых сорняков, смотрит на розовеющее на закате небо, покусывает травинку и молчит. Молчаливая Галка — это что-то совсем новое, непривычное, и ребята, с которыми она сама недавно была не прочь поозоровать, с удивлением посматривают на нее.
Вообще домашние замечают, что в последние дни с девушкой творится что-то странное. Письма, все еще продолжающие приходить из разных городов, по нескольку дней лежат нераспечатанные. К фильму, о котором она грезила все это время, сейчас она потеряла интерес. С режиссером-оператором, явившимся перед отъездом проститься, она держалась так надменно и холодно, что даже бабушка, вообще-то не жаловавшая Руслана Лаврентьевича, рассердилась: нельзя так обращаться с людьми; какой он там ни на есть, он на работе, и относиться к нему с пренебрежением нельзя… В субботу в театре был вечер дружбы с воинами гарнизона. Играл военный духовой оркестр. Но Галка даже и туда не пошла. Так и просидела до ужина с затрепанным томиком Пушкина в руках, забившись в уголок кровати.
Ни бабушке, ни деду не удалось заставить ее разговориться. Варвара Алексеевна решила, что все это из-за внезапного отъезда матери. В ночь, когда Галка явилась домой уже на заре, Татьяна Степановна укладывала чемодан. Ее срочно вызвали к военному коменданту, сообщили, что отпуск ее прерван и надо немедленно отбыть в войска, на подступы к городу Ржаве, куда уже передислоцировался ее медсанбат… Дед качал головой: нет, дело не в том, что мать так внезапно уехала, просто переходный возраст. Ишь, девочка как-то сразу заневестилась. Молчаливая сосредоточенность внучки беспокоила его. Он старался по мере возможности держать ее около себя. И вот сегодня, отправляясь на огород «с ночевкой», уговорил и ее пойти вместе.
С того дня, когда вся земля, пустовавшая во дворе комбината и вокруг него, была поднята, взбита, засажена, прошло уже немало времени. Сколько пережито с тех пор огородных страстей: взойдет картошка на участках, засеянных очистками, или пропал труд? Взошла… Налетели голодные в эту весну птицы, стали выклевывать непроросшие семена. Подняли пионерские отряды. Понаделали на фабриках трещоток. Отбили атаки крылатых жуликов… Когда ранние сорта картофеля уже цвели сиреневыми цветами, на грядках курчавилась морковь, багровел свекольный лист, покачивались на ветру ажурные венчики укропа и перья лука топорщились в небо, — задули вдруг сухие ветры. Земля покрывалась коркой и трескалась. Не потребовалось ни призывов, ни агитации. Хорошие всходы сами звали хозяев. Люди без приглашения сотнями тянулись по вечерам за город рыхлить, мотыжить, поливать.
Хозяйствовали по-прежнему: ткачи и прядильщики — коллективно, ситцевики — на своих лоскутках. Обе стороны ревнивым взором следили друг за другом. В окрестностях нельзя было увидеть на дороге коровьей лепешки или конского яблока. Все тотчас же собиралось в газетку, относилось на гряды. Не прекращались споры о двух методах огородничества и в семье Калининых. Степан Михайлович, правда, признал, что по уходу за овощами коллективисты не отстают от «лоскутников», но у «лоскутников» оставалось одно преимущество, которое никак не желала признать Варвара Алексеевна: из разбитых досок, из кусков фанеры, из бортов трофейных машин они понастроили маленькие, как они называли, «балаганы». В них можно было при случае и заночевать на вольном воздухе.
Разумеется, соорудил такой балаган и Степан Михайлович. Теперь для внуков, к которым причислен и Ростик, нет лучшей утехи, как поработать у деда на огороде, а иногда, в виде особого поощрения, быть оставленным и на ночлег. Но на этот раз в сумерки им пришлось прощаться. Ночевать была оставлена Галка, а для всех четверых балаган был мал…
Вечерело. Сгущались сумерки. Костер, даже затухая, светил все ярче и ярче. Галка задумчиво смотрела на перемигивающиеся угольки. Дед достал из балагана серое солдатское одеяло. Он принес его еще с первой мировой войны. Галку закутывали в него в младенческом возрасте. Он накинул одеяло на плечи девушки и молча сел рядом. На огонек подошел Гонок, присел. Дед поморщился, но отказывать кому-нибудь в гостеприимстве было не в его обычае. Все трое молча наслаждались наступлением тихой летней ночи. Каждый думал о своем.
— А ты, дед, очень любил бабушку, когда вы были молоды? — спросила вдруг Галка, следя, как веселое красное пламя порой выбивается из-под седого пепла.
Гонок было встрепенулся и что-то хотел сказать, но дед осадил его таким взглядом, что тот только кашлянул и закрыл глаза, будто задремал.
— Любил, внученька. Очень там не очень, немножкоили чрезвычайно — эти слова тут ни к чему… Любил, и все.
— А как же ты ее полюбил? Как эта любовь у вас вышла? — Серые глаза внучки тревожно смотрели на старика.
Вместо ответа тот вдруг спросил приятеля:
— Помнишь, какая она в девках была, Варьяша?
Приподнявшись на локоть, старый фабричный сердцеед, которого Варвара Алексеевна терпеть не могла именно за эту его слабость к женщинам, за масленые глазки, за дурной язык, вдруг ответил, задумчиво глядя на пламя костра:
— Огонек она была, Варька… И между прочим, Михайлыч, вот эта коза, — он указал на девушку, — на нее маленько похожа. Верно ведь?
— Верно, — подтвердил дед.
— А как ты ее встретил, бабушку? — продолжала допрашивать девушка, у которой мысли бежали своими, непонятными для старика путями.
— Чудно встретил! — Старик усмехался. — Шел в троицын день по лесу. Гулял. Тихо-благородно гулял вон там, в Большой роще, где теперь Новый поселок стоит. Ну, чуть выпивши, конечно, но самую малость. На мне рубаха синяя, пиджак диагоналевый, брюки в полоску навыпуск, а на голове не какой- нибудь там картуз или кепка — шляпа… Мы, раклисты, бывало, недопьем, недоедим, а уж оденемся чисто… Вот иду я тихонько, лады перебираю, и вдруг в чаще свистки. Крик, топот конский… Догадался я: это на тех фабричных, которые где-то здесь с кума-чозым флагом собрались, облава… Но мне что за дело! Я в их сходках не замешанный, я сам по себе… Должен я тебе, внучка, сказать: раклисты, граверы да художники в сторонке от политиков держались. Это ведь справедливо бабка мне по сей день в нос тычет: рабочая аристократия. Стыдно вот тебе, внучке моей, комсомолке, признаваться: не понимал я тогда, о чем это наши политики хлопочут, зачем царя ругают…
— Верно, верно, Михайлыч, святая правда… Мы, ресконтеры, тоже в сторонке были-с, — вздыхает Гонок.
— Ну, ты-то, мил друг, не больно в сторонке, ты-то и царский портрет нашивал… Но что там поминать, слава те господи, двадцать пять лет минуло! Да и не о том разговор.
— Ты говорил: шум, свист… а дальше? — торопит Галка.
— Ну, шум, свист, и кричат «держи». Ну, кого-то там ловят. А мне что? Я иду, наигрываю… И вдруг из кустов девица — простоволосая, в сатиновом, как сейчас помню, огурчиками набитом платьице, в полсапожках на резинках — и с ходу хлоп мне на шею. Обхватила руками и целует, целует, как меня в жизни никто и ее целовал. Я на нее гляжу: чья такая? И в старое время, когда, рассказывают, святые угодники на земле чудеса творили, не слыхать было, чтоб так вот девки с неба на шею падали. Но тут кряду ломит на нас из кустов полицейский со свистком и штатский, вертлявый такой, в зеленой кепке с пуговкой. И сразу я все понял… Что ж мне, бросать им на растерзание девицу? Делаю вид, будто их не вижу, и тоже ее целую. Стоим мы, точно одни в лесу, а краем глаза я на тех гляжу… Штатский-то, шпик, мигает городовому: мол, не те, пошли. И оба они обратно лезут — в соснячок.
А я девицу под ручку, гармонь под мышку — и в другую сторону.
— Эта девица — бабушка?
— Бабушкой она тогда, конечное дело, не была, — улыбается старик, — а была ткачихой, а фамилия у нее была Горохова.
— Ух, озорная была! Ее Горошиной звали. Все: Горошина да Горошина, — вставляет Гонок.
— Пошел бы ты, друг, на бассейну, водицы б ведерко принес. Там у меня в балагане свежая картошка, сварили бы. А?.. Давай-ко, не в службу, а в дружбу.
Степан Михайлович сам охвачен воспоминаниями. Ему не хочется, чтобы ему мешали. Когда Гонок,
