Наконец, измучившись, она хватает конверт, отрывает угол, рывком вспарывает бумагу, и в руках у нее другой конверт, маленький, серый, истертый. Адрес на нем надписан почерком мужа. В госпитале она твердо переносит вид самых страшных, пульсирующих, кровоточащих ран. Но тут она бессильно опускается на стул. Радость оглушила ее. Руки дрожат и никак не могут надорвать этот второй конверт. Когда же наконец письмо извлечено и прочитана первая строчка, Ксения Степановна плачет навзрыд, зажимая рот черной косынкой, пахнущей машинным маслом, человеческим потом, трудом.
Выплакав эти внезапно нагрянувшие, успокаивающие слезы, она вытирает лицо тем же платком и читает: «Дорогая моя жена Ксения Степановна! Пишет тебе твой муж, боец доблестной Красной Армии, а ныне советский партизан Филипп Шаповалов. Кланяюсь я тебе, моя жена, и дочери нашей, Юноне Филипповне, и докладываю вам всем, что я жив и здоров, чувствую себя подходяще и воюю на славу, потому как и тут, в тылу врага, советские люди, выполняя приказ товарища Сталина, тоже громят ненавистных оккупантов и создают им невыносимые условия».
Окончив страницу, Ксения Степановна снова перечитывает, стараясь угадать, не кроется ли за этими ясными строчками что-нибудь еще, о чем Филипп не написал, а только думал… Задумывается и сама: партизан, вот новость! Она пытается представить мужа бородатым, в треухе, с красной ленточкой по козырьку, с гранатами за поясом, с автоматом в руке, но простенькое лицо Филиппа никак не вписывается в этот традиционный партизанский облик, глядящий обычно с плакатов. Вздохнув, Ксения Степановна читает дальше и узнает подробности, частично ей уже известные. Стремительная немецкая контратака, пулеметчики прикрывают отход. Расстреляв последнюю ленту и поняв, что отрезаны от своих, они, пользуясь артиллерийским налетом, уползают в лес. Дальше все просто. Долго бродят два солдата по лесам и болотам, ища возможности перейти фронт. Случайно натыкаются на партизанский отряд. В отряде для Филиппа Шаповалова — мастера на все руки — находится важное дело. Он организует оружейную мастерскую, чинит трофейное оружие. «В общем, хлеб не даром жуем, Гитлеру спать не даем».
И где-то в конце письма, уже после многочисленных поклонов родне и знакомым, Ксения Степановна находит самую большую новость: оказывается, летчик, который поддерживает связь с отрядом и отвезет на «Большую Землю» это письмо, рассказывал, что есть приказ партизанам из окруженцев организованно пробиваться через фронт для продолжения службы в своих частях и что, может быть, скоро и Филипп Шаповалов выйдет из тыла, и тогда ему положен будет отпуск для свидания с семьей…
Несколько мгновений Ксения Степановна сидит неподвижно, потом бежит в комнату Анны и, ничего не сказав ребятам, начинает нетерпеливо колотить по рычажку телефона.
— Юночка, Юночка, от папы письмо, он жив! Слышишь? Жив, он у партизан! Скоро будет дома!
— Прости, мама, я плохо слышу: тут у меня товарищи… Папа — партизан? Да? Неужели? Как интересно!.. — Девушка и тут не утеряла своего обычного спокойствия. — Но потом, потом… Все расскажешь, когда я вернусь… Сейчас занята. — Слышно было матери, как приглушенно, должно быть прикрыв ладонью трубку, Юнона говорила кому-то: — Поразительная новость: только что получено письмо от отца, оказывается, он в партизанском отряде. Вы подумайте: два поколения — сын и отец, один герой, другой партизан. — И опять громко: — Мама, слушаешь? Я скоро буду! Рада, очень рада!
Ксения Степановна медленно опустила трубку. Ребята Анны и Ростик, который даже в глаза не видел Филиппа Шаповалова, шумно выражают свой восторг. Бесконечно повторяя «дядя Филя, дядя Филя», они пускаются вокруг прядильщицы в пляс. Вернувшаяся с работы Анна остановилась в дверях.
— Филипп? — спрашивает она, догадавшись о причине веселья.
— Да, — отвечает Ксения и показывает письмо.
Радость слишком неожиданна, слишком велика. Не дождавшись дочери, женщина спешит туда, где в тяжелую минуту встретила сочувствие, где все ей старались помочь. В госпитале, перекладывая заветный конверт из жакета в халат, она улыбается гардеробщице:
— Мой-то нашелся, письмо вот… Оказалось, у партизан…
Но вместо сочувствия она услышала приглушенный плач.
— Ты что? — растерянно спрашивает она гардеробщицу.
— Владим Владимыч… — едва выговаривает та дрожащими губами.
Ксения Степановна замолкает, пораженная.
— Когда?
— Сегодня… В обед…
Старый врач умер у себя в кабинете: вызвал кого-то из оплошавших помощников, стал распекать, погрозил ему даже клюшкой и вдруг смолк на полуслове, откинулся на подушку, закрыл глаза… Распекаемый бросился к нему, но было поздно. Сердце не билось.
11
Слишком много горя ходило в те дни по земле, и Верхневолжский горсовет, назвав одну из новых улиц именем врача Вознесенского, хоронить его решил скромно. Но, голосуя за это в военных условиях весьма разумное решение, товарищи из исполкома явно не представляли себе, что такое любовь и уважение верхневолжских текстильщиков.
В час, когда депутации фабрик, заводов, городских и военных организаций, институтов должны были небольшой группой двинуться вслед за гробом, все близлежащие к госпиталю улицы оказались заполненными людьми. Десятки рук подхватили гроб в дверях и понесли над толпой. Вытянувшаяся больше чем на километр процессия по мере продвижения продолжала расти. Рабочие вливались в нее сразу же после смен, в прозодежде, носящей следы хлопкового пуха.
Медленно лился бесконечный живой поток, заполняя улицы, останавливая движение. Водители военных машин, безнадежно застрявших в нем, оттертых с проездов в кюветы, оттесненных на тротуары, с удивлением смотрели на скромный красный гроб, что плыл впереди, поднятый рабочими руками, на пустую траурную машину, на бесконечное течение процессии и с удивлением спрашивали:
— Кого хоронят? Им отвечали:
— Владим Владимыча.
В устах верхневолжских рабочих это звучало внушительней, чем длинный перечень научных степеней, званий и наград, какие имел покойный.
Разумеется, и семья Калининых пришла проститься со своим старым другом. Сходились порознь, но после похорон собрались вместе и по традиции, как и всегда, когда доводилось им сходиться, пошли попить чайку к старикам. Каждый из Калининых как-то был связан с покойным, и всякий по-своему любил его. И вот теперь их мучило ощущение, будто похоронили они еще одного члена своей семьи. Но подчеркивать и даже просто показывать свое горе было не в их обычаях. Чтобы дать всем поуспокоиться, старики выбрали дальний путь: через лес, через речку Тьму, делавшую здесь крутой изгиб, мимо фабричного стадиона, где обычно глухо бухал футбольный мяч, через Малую рощу, откуда в этот час, взявшись за руки, возвращалось с гулянья шумное население многочисленных детских яслей.
Старики шли впереди. Анна двигалась в окружении ребят. Чуть поотстав, задумчиво шагал Арсений Куров с забинтованными руками и лицом. Позади Ксения Степановна с Прасковьей. По просьбе матери ей предстояло провести с невесткой неприятный разговор: слишком уж много болтали на фабриках о щедро расточаемых ею симпатиях, Прасковья слушала, улыбаясь, покусывая губы, жмурясь на солнце, будто кошка. Ее необычная молчаливость начинала уже пугать собеседницу.
— Ой, Ксеничка! — сказала она вдруг. — Вот Владим Владимыч покойный, он говорил, что посудачить про хорошеньких дамочек — это физиологическая женская потребность… Нет, нет, можете мне поверить, это уже стерильно… И на всякий роток не накинешь платок.
Ксении Степановне, ценившей ловкие, осторожные пальцы Прасковьи, ее смелость во время сложных перевязок, ее неутомимость в работе, разговор этот был особенно тягостным.
— Уж что-то много ротков-то говорят, Паня! — вздохнула она. — Дойдет до Николая, ну что хорошего?
— Он, Ксеничка, не поверит.
На Прасковье была сегодня косынка с маленьким красным крестиком на лбу, какие нашивали сестры
