верила, что на фронте ее поймут, не осудят. В душе ее даже затеплилась надежда, что где-то там — она не представляла, где именно, — кто-то поможет ей напасть на след человека, столь трагически ворвавшегося в ее жизнь. С этой мыслью Женя уснула, и так крепко, как, может быть, ни разу не спала с начала войны.
Когда она открыла глаза, машина стояла. Грубо отесанная жердь, как протянутая рука, преграждала дорогу. Партизаны, разминаясь, приплясывали и топали возле шлагбаума. Начальник команды вполголоса переговаривался с часовым. Дед знаком показал Жене, что нужно выходить, а бородатый Батя легко, как ребенка, принял ее на руки и поставил на землю. Машина покатила назад, а партизаны пошли гуськом по хорошо утоптанной, удобной, но узкой тропе, ведущей к деревне, которая виднелась вдали. Мороз окреп. Снег туго скрипел под ногой. Солнце, клонясь к закату, обагряло горизонт, окрашивая все вокруг в оранжевые тона, и в этом свете каждая ветка вырисовывалась с чеканной четкостью. У стога сена, что темнел невдалеке от тропы, Женя заметила странную собачку с красной шерсткой и пушистым хвостом. Та осторожно и, казалось, брезгливо переставляла по снегу лапы. Когда цепочка партизан поравнялась с ней, она неторопливо свернула за стог и, навострив уши, выглядывала оттуда, настороженно приподняв переднюю лапу.
— Мышкует, кумушка, — сказал Батя, усмехаясь в бронзовую бороду.
— Эх, резануть бы сейчас автоматом пару очередей, я бы, миледи, роскошный лисий воротник положил к вашим ногам, — сказал Жене партизан в кубанке.
— Кабы по ней здесь очереди давали, она б так не стояла, — заметил Батя. — Лиса, брат, не мы с тобой, она животное хитрое, под пулю не лезет. А тут она знает, что штабная комендатура охраняет ее от таких вот любителей воротников.
— Хищники нынче сытые, — сказал усач. — Волки раздобрели, что твои кабаны…
Совершенно успокоенная разговором с Дедом, хорошо отдохнувшая, Женя бодро ковыляла, опираясь на палку, вместе с незнакомыми, но по-настоящему своими людьми. Она знала, что эти случайно встреченные люди не оставят ее, поделятся последним и что в конце концов все наладится…
Вечерело. Багровая полоса заката, перечеркивавшая горизонт, уплотняясь, отсвечивала перламутром. Легкие сумерки, надвигаясь с востока, растворяли голубизну снегов. Крыши изб стали золотыми, в одном из окон остро сверкал последний заблудившийся луч, и над деревней зажглась одинокая зеленая звезда.
Едва войдя в селение, Женя сразу поняла, что тут располагается крупный штаб. Провода бежали от забора к забору… Во дворах возле изб белели притаившиеся вездеходы… Под навесами крылец тихо маячили часовые. Румяная деваха в гимнастерке, темной юбке и ослепительно сверкающих сапогах, держа в руках раскаленный утюг, выбежала из дома, к которому сходились провода. Она хотела было продуть утюг, но застыла на месте, удивленно уставившись на группу столь живописно одетых штатских. Глаза краснощекой девицы остановились на Жене, скользнули по шубке и вязаной шапочке с помпоном, по палке с резиновым наконечником, и вдруг, оставив утюг на перильцах крылечка, девушка бросилась назад в избу, из которой доносилось ритмичное стрекотание телеграфных аппаратов. И сразу же в окнах замелькали девичьи лица.
Женя и часу не прождала в избе, временно отведенной партизанским командирам. Раздался скрип сапог в сенях, дверь распахнулась, и на пороге в длинной шинели, в фуражке, странно выглядевшей в зимнюю стужу, в хромовых сапогах появился ее старый знакомец — худощавый, бледный майор Николаев. Как-то очень по-штатски поприветствовал он вскочившего при его появлении начальника команды и, улыбаясь, подошел к Жене.
— А, Мюллер! Вот кого не ожидал!.. Уже ходите? Отлично!.. У вас, в Верхневолжске, теперь тишина, глубокий тыл, а вы на фронт… Да еще с незажившей раной…
— Ой, товарищ майор, тут такое! — В голосе Жени послышались слезы.
Мгновение майор удивленно смотрел на нее.
— Не будем мешать товарищам отдыхать, — прервал он Женю, — идемте к нам в отдел.
Откозыряв партизанам, он увел девушку в другую избу, усадил у топящейся печки и почти приказал:
— А теперь рассказывайте!
Он не смотрел на собеседницу, он глядел на огонь в печи, но Женя чувствовала, что он не пропускает ни одного ее слова. Николаев ни разу не прервал девушку, не задал ни одного вопроса и, лишь когда она, уже успокоенная, закончила рассказ, спросил:
— Что же будем делать?
— Я не знаю… Вот пришла проситься обратно. Майор взглянул на нее, как показалось Жене, даже обрадованно.
— А страх? Страха нет? Вы столько перенесли… Только откровенно, слышите! От этого может зависеть ваша жизнь. В трудную минуту не струсите?
Женя грустно улыбнулась.
— После того, что я пережила?.. Нет.
— Хорошо. Пока я вас устрою к переводчицам. Заночуете у них, а утром вам привезут паек и все, что положено. И думайте, Мюллер, как следует думайте! Сапер ошибается раз в жизни, разведчик не может себе позволить и этой роскоши… Я доложу о вас… А пока я вас отведу на ночлег, и отсыпайтесь как следует.
В избе, где жили военные переводчицы, Женю встретили настороженно. Эти девушки из интеллигентских семей не успели, а может быть, и не хотели свыкнуться с военной обстановкой. Они жили маленьким, замкнутым девичьим мирком, как сокровища, хранили домашние халатики, туфли, платья и, когда кончалась работа, спешили сбросить форму и скорее переоблачиться в них. Изба удивляла чуть ли не хирургической чистотой. На койках поверх тощих интендантских подушек лежали думочки в домашних наволочках.
На большом столе, за которым работали девушки, красовалась в банке из-под свиной тушенки душистая еловая ветвь с золотистой, пустившей смолу и вкусно пахнущей шишкой.
Хозяйские иконы были убраны с божницы, чего в обычном штабном жилье никогда не делали. Вместо них было поставлено овальное зеркало, и перед ним теснились флаконы, баночки и гребешки. При появлении Николаева три девушки в военном встали. Выслушав распоряжение майора о том, что Женю надо надлежащим образом устроить здесь на ночь, они подождали его ухода, и одна из них, ни слова не говоря, стала освобождать койку у окна, забирая подушки, простыни, одеяло.
В избе стояла напряженная, недружелюбная тишина.
— Здравствуйте, девушки, — сказала Женя, с любопытством и без смущения следя за тем, как полная, пышноволосая, с красивыми черными выпуклыми глазами, торопливо сдирает с койки простыни.
— Здравствуйте, — коротко ответили ей.
— Вы знаете немецкий? — поинтересовалась тоненькая, гибкая блондицочка с хорошеньким, кукольным личиком.
Наступило неловкое молчание, во время которого Женя тяжело опустилась на лавку, положив рядом свою клюшку.
— Знаю, — ответила Женя и, встряхнув головой, распустила прическу, освободив свою толстую, светлую, будто из льна, косу.
— Вы переводчица?
— Нет, я ткачиха…
— Ткачиха? — Девушки многозначительно переглянулись.
— До войны была на комсомольской работе.
— Вы что же, знакомая майора Николаева? — спросила третья девушка, коренастая, широколицая, с такой же богатой, как и у Жени, косой, быть может вкладывая в эти слова особый смысл.
— Да, я знаю майора, — спокойно ответила Женя. — …Если вы, девушки, не возражаете, я сейчас лягу вот тут, на скамье: я очень устала…
Она сняла шубку, положила ее в изголовье… разулась и прикорнула, не раздеваясь. Засыпая, она слышала шепот, обрывки фраз: «Безобразие… Так вот сунул в хату и ушел… У нас секретные документы…
