— А уж тем, что я к ней несколько раз насчет экономических дел стучалась, и все как в крышку гроба… Ты понимаешь, дедушка, мы с Зиной потихоньку пробу провели: сырье экономим. Уж чтоб ни такой вот малюсенькой ниточки на пол не ронять. Знаешь, сколько за пять дней насобирали? Двенадцать килограммов! Это тебе что, жук на палочке? Хлопку! Дефицитного сырья! А сколько из него наткать можно? Сколько из этой ткани для бойцов белья сшить? Ты это, дедушка, можешь себе представить? А?.. Ну вот, ты представляешь, а Тюря нет… И не хочет… Ну и пусть, пусть, наплевать, думаешь, мы не знаем, что нам делать?
Что делать, Галка и Зина знали. Вместе с мастером Хасбулатовым они подсчитали, сколько можно сэкономить за оставшиеся месяцы года по комплекту, по участку, по цеху, по всей ткацкой, до комбинату и даже в городском масштабе. Получалось, что за счет экономии сырья можно дополнительно наткать сотни тысяч метров. Память у Галки была цепкая, и теперь она прямо-таки забросала деда цифрами.
— Ну и что ж, двигайте! — Дед даже взволновался. Рабочим чутьем угадал он во внучкиной болтовне большое, может быть действительно государственное дело. — И времени не теряйте: быстрому бог помогает.
— Бог, он, может быть, и помогает, а вот Тюря нет. Уж мы с Зиной как вчера ее трясли, а она нам только: «Девочки, дайте с огородами справиться. За огороды нам Анна Степановна все суставы пересчитает. Вот отсадимся, тогда давайте ваш экономический вопрос».
— Ну, а ты к Нюше, она баба огневая.
— Ну да… Нет уж, это извини-подвинься. — И, уставив руки в боки, Галка заявила: — Это чтоб потом вся фабрика гудела, что я, как поросенок из басни, за хвостик тетенькин держусь?
— Ну, в фабком, иди, Нефедова — тоже женщина серьезная.
— Ходили. Гриппует наш фабком, по бюллетеню гуляет, жди, пока он прочихается.
— Фу ты, нелегкая!.. Ведь время-то идет. К Анне, к Анне ступайте! Не ордер на костюм просить будете, какое кому дело до вашего родства!
— И нипочем не пойду. Весной, после большой воды, уж сколько на ткацкой болтали, будто тетка меня «поднимает», точно это она мной тогда на валу дыру заткнула… Нет уж, дедушка, раз Тюря к нам спиной, мы с Зиной сами найдем ходы…
И действительно, ходы они нашли. Под вечер пришли в райком партии. К Северьянову их не пустили: он вел бюро. Когда оно окончилось и участники заседания расходились, еще гори не-перекипевшими страстями, они увидели две маленькие фигурки, сидевшие на ступеньках подъезда.
— Это что же за народ? — спросил Северья-нов, останавливаясь.
— А это уж с ткацкой народ, Сергей Никифо-рович. Это же я, а это моя коллега Зина Кокина… Мы уж к вам с важным государственным делом.
— Ну, государственные дела в подъезде решать не полагается, — усмехнулся Северьянов, припоминая, что эту чернявую сероглазую девчонку он больную отвозил в половодье домой. — Государственные дела, братцы-девушки, решают в кабинетах. Пошли назад.
Сам инженер по образованию, секретарь райкома с полслова понял все значение этого нехитрого и позарез нужного теперь дела.
— …Эх, милые вы мои, был бы я помоложе, я б вас расцеловал! — сказал он и тут же стал звонить в партийный комитет ткацкой. — Анна Степановна? Здравствуй, это Северьянов… Что ж это ты, милая моя, зеваешь? Вот сейчас у меня две твои козы сидят и на тебя жалуются… На что?
А вот чудесное дело придумали, а партком не поддерживает… Фамилии?
— Сергей Никифорович, уж вы не шутите, она ж нас съест.
— Ну вот, и фамилий просят не называть, говорят, ты их съешь… Серьезно? Ну, давай говорить серьезно… Завтра с утра я к тебе зайду. Это на участке у Хасбулатова происходит. Все вместе посмотрим, проверим, обсудим. На девиц не серчай, они не жалуются. Пришли не к тебе, а ко мне из щепетильности, которая, должно быть, у вас, Калининых, фамильный недуг… Одна из них — твоя племянница.
На следующий день Галка и Зина сидели в парткоме и писали письмо всем ткачам, прядильщикам и ситцевикам «Большевички», всем текстильщикам Верхневолжска. Северьянов был прав, сразу заинтересовавшись затеей комсомолок. Письмо сразу напечатала «Комсомольская правда». Оно попало в цель и немедленно получило отклик молодежи во всех концах страны. Что может в трудное военное время быть более важным, чем строжайшая экономия! И так как сэкономленное тут же могло быть превращено в пряжу, в ткань, в обувь, в машины и труженик мог сразу увидеть величину своего вклада в военные усилия страны, почин разрастался необыкновенно быстро.
Портреты Галки и Зины замелькали в газетах и журналах. Они как бы бросили в озеро первый камень, и уже без их участия от него расходились все более широкие круги. Газетные шапки менялись:
«Распространим ценный почин ткачих-комсомолок Мюллер и Кокиной!»
«Соткать миллионы метров из сэкономленного сырья!»
«Перенесем опыт ткачих «Большевички» во все отрасли промышленности!»
И по мере того как круги эти становились шире, а скромная выдумка девушек превращалась в большое и действительно уже государственное дело, газеты снова и снова возвращались к подружкам.
Ежедневно почтальонша приносила теперь на фабрику пачки конвертов. Незнакомые люди, живущие в разных концах страны, в городах, о которых девушки и понятия не имели, поздравляли их, рассказывали, как тут и там удается применить их начинание, а какой-то бойкий доцент извещал, что он на основе изучения их почина уже начал писать кандидатскую диссертацию. Он умолял девушек, учитывая его исключительный к их делу интерес, не давать материал другим доцентам, ежели кто-нибудь из них возымеет то же намерение.
Но особенно много было писем без марок, с треугольными штемпелями полевых почт действующей армии. Писали в одиночку, целыми подразделениями, писали солдаты и офицеры.
Поздравляли, приветствовали, заявляли, что не прочь завязать переписку со столь знаменитыми девушками, а один кавалерист без долгих разговоров предлагал руку и сердце. Которой из девушек, он даже второпях и не написал.
Некрасивая Зина, выходившая почему-то на отретушированных газетных снимках необыкновенно интересной, просто упивалась этой почтой и все свободное время писала ответы. Галка оставалась холодной как лед: невеста не имеет права быть легкомысленной. Впрочем, от сержанта Лебедева тоже, разумеется, пришло письмо. Он рассказывал, что разведчики вырезали из журнала портрет подружек и повесили в своем блиндаже. Сержант выражал надежду, что, став столь знаменитой, Галя не забудет его верную любовь. Девушка рассердилась: забыть — вот уж вздумал! Что она, мадам Бовари какая-нибудь, чтобы, бросаться своими симпатиями? В ответном письме она задала жениху такую взбучку, какую редко кому доводится получать и от жены.
И еще пришли с фронта два послания, взволновавшие знаменитую отныне молодую ткачиху:. от матери и от сестры.
«…Если бы твой отец был жив, как бы порадовались мы вместе с ним, что у нас растет такая умная и хорошая доченька, — писала Татьяна Калинина. — Но он умер за то, чтобы всем нам, советским людям, хорошо жилось, и я радуюсь, что наша маленькая Галка оказалась достойной своего отца — старого большевика… Сейчас на фронте опять большие дела. У нас, врачей, много работы. Бывает, по нескольку часов не отхожу от операционного стола. И когда мне совсем невмоготу, я вспоминаю о том, что далеко, в глубоком тылу, живет моя Галя, что она там не покладая рук, не зная устали, трудится для нашей общей победы. Я вспоминаю о тебе, дочка, и усталость проходит, становится легче, и опять можно браться за дела».
Письмо и все вокруг туманится и расплывается. Слезы величиною с горошину ползут по смуглым щекам, падают на бумагу, вспухают на ней чернильными кляксами. Галка сердито трясет головой: вот уж новости, реветь как какой-нибудь дуре, — и, протерев кулаком глаза, продолжает читать: «Я вспоминаю, что когда тебя и Женю я отдала в наше ФЗУ, в больнице все удивлялись: зачем? И говорили, что вы девочки способные, вас надо готовить в вуз. Я тогда подумала, как бы поступил ваш отец, и решила, что он захотел бы видеть вас там, где работают бабушка и дедушка, где работал он сам. Узнаете труд, наберетесь упорства, и, если будет желание и хватит ума — перед вами Советская власть все двери открыла, — учитесь дальше. Вы обе доказали, как я была права, и я горжусь моими умными, моими хорошими дочками». — Да, да, уж конечно она была права, — вздыхает Галка, задумываясь. Она видит полное лицо матери в белом
