знали, что Красная Армия скоро придет и выручит нас, но не сумели дождаться».
Муся перечитала конец записки. Слова «не сумели дождаться» она зачеркнула. Затем девушка прочитала все письмо вслух. Спутники одобрили. Каждый подписался внизу, причем, когда расписывался Николай, карандаш выскользнул у него из рук, и пришлось долго искать его в снегу. Решено было в самую последнюю минуту, когда станет ясно, что идти больше уже нельзя, указать в письме местонахождение мешка и положить книжку на видное место. Потом Николай и Толя задремали, а Муся стала следить за дорогой — не иссякнет ли поток машин, нельзя ли будет двинуться в путь.
Но до зари движение не прекращалось, а когда над лесом поднялось желтое, прозрачное, как янтарь, утро и от мороза стали громко трещать старые деревья, скрежещущие звуки машин на дороге слились в сплошной, непрерывный гул.
В лесу было тихо, лишь изредка падала, сорвавшись с ветки, тяжелая снежная подушка и потом с шуршащим шелестом тянулся за нею иней.
Мороз крепчал. Спать становилось опасно. Муся разбудила спутников. Экономя угасающие силы, они сидели неподвижно, грея друг друга. Когда кто-нибудь начинал дремать, Муся будила его самым безжалостным образом. Ее саму всё время клонило в сон, но она помнила: уснуть на морозе — это смерть всех троих. И она поддерживала огонь в костре и всеми средствами, вплоть до щипков и колотушек, отгоняла сон от товарищей.
Мысль о том, что их жизнь теперь в ее руках, ни на минуту не оставляла девушку. Веки слипались. Она то и дело терла глаза снегом, жевала ветку сосны, принимала самые неудобные позы, а когда сон все- таки начинал одолевать, до крови кусала себе руку.
Но силы заметно иссякали. Сон отгонять еще удавалось, но сознание работало уже нечетко. Все в голове путалось. Иногда, точно очнувшись, Муся делала попытку встать, размяться, но ноги уже не держали. Под вечер ей показалось, что сквозь отдаленный вой моторов она опять слышит канонаду. Ясность мысли вернулась к ней. «Чудится, что ли? Или вправду глухо гремит там, далеко за лесом?» Решив, что, наверное, это стучит кровь в ушах, Муся опять погрузилась в полусон.
Мысли текли лениво. Снова и снова почему-то возникала в памяти фраза, сказанная однажды Рудаковым тяжело раненному партизану: «Большевик, брат, не смеет умирать, не сделав всего, что он может сделать». Когда Муся слышала это в госпитале, ей показалось — командир шутит, чтобы подбодрить больного. Теперь эта фраза была полна глубокого смысла. Разве Муся и ее товарищи имели сейчас право умирать? Но что же делать, что? Ведь человек не властен над смертью; проклятые машины всё тянутся по дорогам, а по целине, по глубокому снегу, не сделаешь и двух шагов.
Оставалось одно — ждать. Но машины всё шумели, и тяжелая дрема точно мягким и теплым пуховиком снова начинала закрывать от Муси окружающий мир.
Ее вывело из полузабытья смутное ощущение близкой опасности. Какие-то бесшумные фосфорические огоньки, то исчезая, то появляясь вновь, маячили в полутьме. «Опять чудится?… Да нет же, это волки… вон они! Самые настоящие волки, только и всего», — подумала девушка и даже успокоилась от этой своей догадки.
Сколько раз, идя ночью, видела она эти парные зеленоватые точки, то мерцавшие издалека из-за кустов, то звездочками метавшиеся в лесной чаще. Путники обычно не обращали на них внимания. В эту зиму лесные хищники были сыты. Вороны с трудом, тяжело, как гуси, снимались с полей сражений. Вероятно, только любопытство заставляло разжиревших волков выходить иногда из чащи на звуки шагов.
Все же зеленые огоньки, неясно мерцавшие по скатам оврага, отогнали тяжелую дрему. Ухо уже различало хриплое дыхание зверей, доносилось глухое угрожающее ворчанье. Тихо поскрипывал снег под осторожными лапами. Неясные тени все время перемещались.
Волки не уходили. Их становилось все больше. Опасность окончательно взбодрила Мусю. Головы друзей лежали у нее на коленях. Луна закрыта облаками, но голубоватое мерцание сугробов позволяет разглядеть, что снежинки тают в потемневших глазницах Николая, на заострившемся носу Толи. Они живы. Опасность угрожает им, беспомощным и неподвижным. Муся перепробовала все способы, стараясь разбудить спутников. Они не просыпались, даже не открывали глаз. Тогда она решила прибегнуть к самому верному средству и стала искать флягу.
Пустая фляга с незавинченной пробкой валялась в снегу.
Вот тут-то девушка и почувствовала настоящий страх. Вместе со страхом пришла слабость. Девушка поудобнее прижалась спиной к сосне и закрыла глаза. Снег поскрипывал уже близко. И опять почему-то ярко представились ей холодная водная пустыня, вздыбленная огромными серыми волнами, и лодка, маленькая, хрупкая, на этих волнах, и люди в ней, гребущие наперекор буре. Она так ярко вообразила себе этих людей, что ей почудилось, будто она видит вздувшиеся от напряжения вены на их в кровь исцарапанных руках, видит лица с полузакрытыми глазами и с тем злым, непреклонным выражением, какое бывает у человека, остановить которого может лишь смерть. И снова в ушах девушки прозвучала фраза: «Большевик не смеет умирать, не сделав всего, что он может сделать». Разве она сделала всё?
Успокоившись, Муся оттолкнулась от дерева, подняла автомат. Он показался ей необыкновенно тяжелым, будто весь был отлит из свинца. Она положила оружие себе на колени, отвела предохранитель. От сухого, металлического щелчка тени в овраге метнулись прочь, зеленоватые огоньки на мгновение погасли и снова возникли уже далеко внизу, у курящихся промоин ручья. Послышалось глухое свирепое рычанье. Волки опять стали приближаться. Зеленых точек было много. Вздрагивая во тьме, они широким, почти правильным полукругом охватывали, точно осмысленно оцепляли выворотень, служивший приютом для партизан. Середина этого полукруга шевелилась на дне оврага, концы поднимались до самого его гребня.
«Какая чепуха! Преодолеть столько настоящих опасностей и где-то у самой цели погибнуть от волков, как глупым, беспомощным телятам!.. Нет, нет! Это просто нелепо!»
Муся снова принялась изо всех сил трясти спутников. Головы их безжизненно мотались, глаза были закрыты, даже дыхания не чувствовалось. Девушке пришло в голову — не старается ли она оживить мертвых? Но нет, снежинки же тают на лицах. Она расстегнула куртку Николая — рука ощутила живое тепло. Прижалась губами к виску Толи — под холодной кожей ритмично пульсировала какая-то жилка.
Живы!
Но эти, в полутьме, они наглеют, они приближаются. Огненно-зеленые глаза не отрываясь следят за ней как прожекторы, поймавшие в ночном небе самолет. Девушке кажется, что она начинает физически ощущать на своем лице эти жадные взгляды. С каким бы удовольствием влепила она в эту хищную, трусливую, но с каждой минутой наглеющую свору очередь, другую, третью! Но машины, машины гудят на дороге. Выстрелы привлекут зверей куда более страшных. Нет, лучше волки! Ждать до последнего. Может быть, рассветет.
«Ну что ты боишься, чудачка? — убеждала себя девушка успокаивающими интонациями Митрофана Ильича. — Что такое волк? Большая собака, он боится человека. Он отваживается нападать на людей только большими стаями». Стаями! А сколько их там, в кустах? Черные тени приблизились, все отчетливее их очертания. Глаза погасли, но Муся видит уже осторожные силуэты зверей, слышит хруст наста под сильной лапой, тяжелое дыхание, сухое клацанье зубов. А что, если они бросятся на нее все сразу?
Нельзя рисковать. Пора. Может быть, это и есть последние минуты. Но почему напряженным громом, точно летом в грозу, раскатисто гудит лес? Это кажется? А почему молодой снег тихо падает с вершин сосен?… В ушах от слабости такой звон, что трудно, невозможно разобрать, что явь, а что мерещится.
Пора!
Муся дрожащей рукой достает записную книжку и карандаш. Она вписывает в завещание пропущенную строку, потом вытаскивает из-за голенища штык. Услышав шорох, волки, угрожающе заворчав, отскакивают вниз. Еще боятся!
— Кыш, фашисты проклятые! — кричит девушка и замахивается на них автоматом.
Не выпуская оружия, она медленно подползает к сосне. Цепляясь за шероховатую кору, поднимается на колени. Пробует встать — и не может, нет сил. Убедившись в этом, она вытягивает руки как можно выше, размахивается и ударом штыка пригвождает к дереву раскрытую записную книжку с завещанием.
Больше сил уже нет. Руки сорвались. Она упала на снег. Теперь записная книжка будет обязательно замечена теми, кто обнаружит их тела. Тела?… Как странно это звучит. Нет, еще не тела! Еще бьется
