мадемуазель Сержан…
Сосед мой, читавший, казалось, мои мысли, тихо спрашивает:
– Вот так же и в Монтиньи?
– Так же, и ещё гораздо хуже!
Он больше не задаёт мне никаких вопросов. Мы сидим с ним бок о бок и молчим; постепенно, ощущая рядом его доброе, надёжное плечо, я расслабляюсь. С минуту, когда я поднимаю к нему голову, он смотрит своими проницательными глазами в мои глаза, и я улыбаюсь ему от всего сердца. Я видела этого человека всего пять раз, но мне кажется, что я знаю его всю жизнь…
Во время последнего действия я первая облокачиваюсь на бархатную ручку кресла, оставляя рядышком немного свободного места. Его локоть всё хорошо понимает и спешит присоединиться к моему. И мой живот перестаёт сводить судорога.
Мы выходим из театра без четверти двенадцать. Небо совсем чёрное, ветер свежеет.
– Пожалуйста, Рено, мне не хотелось бы сразу же садиться в экипаж, я предпочла бы немного прогуляться по бульварам, у вас есть время?
– Вся жизнь, если угодно, – улыбаясь отвечает он.
Он берёт меня под руку, держит крепко, и мы шагаем согласно, потому что ноги у меня длинные. При свете электрических фонарей я вижу, как мы идём: Клодина с задранной к звёздам необычайно восторженной мордашкой и потемневшими, почти чёрными глазами и Рено с развевающимися на ветру длинными усами.
– Расскажите мне о Монтиньи, Клодина, и о вас самой.
Но я отрицательно качаю головой. Нам так хорошо сейчас. Зачем нужны слова? Мы шагаем быстро: в этот вечер я словно ступаю на лапах Фаншетты, земля пружинит под моими шагами.
Огни, яркие огни, красочные витрины, на террасе за столиками сидят и что-то пьют люди…
– Что это?
– Кафе «Логр».
– О, я так хочу пить!
– Сделайте одолжение. Но только не в этом кафе.
– Нет, здесь! Здесь всё так сверкает, такой «кавардак», это так забавно.
– Но его посещают писаки, кокотки, горлопаны…
– Тем лучше! Я хочу зайти сюда.
Он дёргает себя за ус, потом, махнув рукой: «Почему бы и нет, в конце концов?», ведёт меня в большую залу. Не так уж много народу, как он думал; несмотря на жару на улице, здесь легко дышится.
Зелёные фаянсовые колонны наводят на мысль о ванне и кувшинах с прохладной водой.
– Пить! Пить!
– Та-та-та, прекрасно, вам дадут пить! Что за невыносимое дитя! Этак вы и мужа скоро потребуете, и попробуй только вам откажи…
– Думаю, что так, – говорю я без улыбки.
Мы сидим за маленьким столиком у колонны. Справа от меня, под небрежно размалёванным панно с голыми вакханками, – большое зеркало, убеждающее меня, что щека моя не испачкана чернилами, что шляпка на голове не сбилась набок и что глаза мои мерцают, а под ними ярко пламенеет изнывающий от жажды, а может быть, от лихорадки рот. Рено сидит напротив меня, руки его беспокойно двигаются, виски взмокли.
При запахе, который тянется от проносимого мимо блюда с раками, у меня вырывается стон вожделения.
– Как, и раков тоже? Ну-ну! Сколько?
– Сколько? Никогда не задумывалась, сколько раков я могу съесть. Дюжину для начала, а там видно будет.
– А что будете пить? Пиво?
Я надуваю губы.
– Вино? Нет. Шампанское? Асти, шипучее вино?
От предвкушения такой вкусноты я даже розовею.
– О! Да!
Я нетерпеливо жду, наблюдая, как входит в зал множество прекрасных дам в лёгких вечерних манто, усыпанных блёстками. Это очень красиво: какие-то немыслимые шляпки, чересчур золотистые волосы, унизанные кольцами пальцы… Мой старший друг, которому я показываю каждую вновь прибывшую, проявляет шокирующее меня равнодушие. Может, «его» дамы более красивы? Я внезапно мрачнею, становлюсь резкой. Он удивлён и цитирует классиков.
– Что? Ветер вдруг переменился? «Чем рождена твоя печаль, о Хильда?»
Но я ничего не отвечаю.
Приносят асти. Чтобы отогнать грустные думы и утолить жажду, я выпиваю залпом большой бокал. Женолюб, сидящий напротив меня, извиняется, что просто умирает от голода и поэтому с такой жадностью уничтожает кровавый ростбиф. Предательский мускатный жар вина асти разливается во мне тёплой
