сказал, что находит значительное улучшение.
Царь Феодор просиял. И после нескольких незначащих вопросов, видимо, с некоторою тревогой, спросил:
— Ну, а что же ты скажешь мне о моей свадьбе? Меня торопят с назначением дня…
Доктор Данила склонил голову и молчал.
— Говори же! Отвечай на мой вопрос! — нетерпеливо повторил царь.
— Государь! Дозволь мне не говорить по этому вопросу ни слова… Лжи говорить я не умею, а правдою боюсь тебя прогневить… И так уж у меня врагов довольно!..
— Говори всю правду! Я приказываю…
— Не смею тебя слушаться… и остаюсь при своем прежнем мнении…
Царь с нескрываемою досадой пожал плечами.
— Сам ты находишь, что мне лучше… А о свадьбе твердишь все то же… Странно!
Наступило мгновение очень тяжелого и неловкого молчания, после которого царь Феодор вдруг опять нахмурился, и, как бы совершенно случайно, спросил у фон-Хадена:
— А правду ли мне говорили, будто ты змей и гадов всяких собираешь и сушишь — и яд их кипятишь? Зачем ты это делаешь?
— Змей и гадов я точно собираю — ради любопытства, и для науки их сушу и храню в сосудах… А яд змеиный кипятить — нет цели! Яд змеиный только в крови опасен, при укушении, а так, его глотать можно безвредно…
Царь плюнул с омерзением.
— И ты? Ты сам-то пробовал глотать?
— Пробовал, государь, для науки…
— Да ведь это же все нечисть! Это все проклято искони веков! — почти гневно и с укоризною проговорил царь.
— В природе все создано Единым Творцом, и нет ничего проклятого…
— И эти твои затеи никому не могут повредить?
— Никому, государь. Но дозволь мне просить тебя о великой милости?..
— Что такое? О какой милости! — с неудовольствием сказал царь Феодор.
— Я вижу, что в тебе поколебали доверие ко мне… А без доверия какое уж лечение? Здесь, на Москве, есть доктора не хуже меня… Дозволь же мне удалиться из Москвы на родину.
— Как? Раньше окончания договора?
— Хотя бы и раньше!.. Если я не могу быть тебе ни приятным, ни полезным — зачем я буду пользоваться большим окладом жалованья и твоими щедротами?
Царь нахмурился окончательно и проговорил сухо и гордо:
— Хорошо. Я о твоей просьбе подумаю… Я дам тебе ответ — на днях…
Царь поднялся с места и застучал в пол своим посохом, чтобы вернуть дядек в опочивальню.
VIII
Ложь торжествует
У Михаэля фон-Хадена был закадычный друг — его сверстник по летам, Адольф Гутменш, сын доктора Гутменша. С ним Михаэль видался непременно дважды в неделю: раз принимал его у себя и раз бывал у него в Немецкой слободе, где Адольф Гутменш, отличный музыкант, служил помощником органиста при лютеранской церкви. Приезжая к фон-Хаденам, он привозил с собою ноты и скрипку, и они, втроем с Лизхен, отлично проводили время, то весело и непринужденно болтая, то занимаясь музыкой. Адольф и Лизхен (у которой был недурной голосок) пели духовные хоралы, а Михаэль аккомпанировал им на скрипке. Случалось, что их пение выманивало и доктора Даниэля из его ученого кабинета и отрывало его от книг и занятий с разными препаратами — и время проходило так хорошо, так приятно, что все жалели, когда приходилось расставаться.
— Ты очень любишь… музыку? — спрашивал иногда Михаэль у сестры, когда Адольф под окном садился на коня и кивал им головою, съезжая со двора.
— Ах, да! Я очень, очень люблю… музыку, — отвечала сестра брату.
— Музыку, с Адольфом? — продолжал допрашивать брат, лукаво прищурив глаза.
— Ну, да, с Адольфом!.. Я ни с кем больше не пою.
— Еще бы! У вас так согласно, хорошо выходить… И я уверен, что если бы вас теснее соединить…
Лизхен краснела, зажимала уши и убегала к себе в комнату.
Но все же, в один прекрасный день, достав какой-то очень трогательный хорал, Адольф Гутменш не вытерпел и сказал доктору Даниэлю:
— Папа фон-Хаден, мне бы надо поговорить с вами об одном дельце…
— Что ж? Пойдем ко мне, Адольф?
И ушли и даже заперлись на ключ, и ни брат ни сестра не слыхали, о чем они там разговаривали; но Михаэль чему-то все улыбался, посматривая на Лизхен, а Лизхен, красная, как маков цвет, все старалась не смотреть на брата.
Полчаса спустя дверь из рабочей комнаты отца отворилась, и отец поманил к себе Лизхен, которая почему-то оглянулась в его сторону.
— Михаэль! — сказал доктор весело, — теперь и от тебя не может быть секретов: этот молодой музыкант хочет подобрать себе хороший дуэт, и никого не нашел для этого лучше твоей сестры. Только вот не знаю, будет ли она согласна?
Вместо ответа, Лизхен положила свою руку в руку Адольфа и сказала:
— Я согласна только с одним условием: чтобы все мы жили вместе.
Тогда же было порешено известить об этом папа Гутменша, а свадьбу отложить до того времени, когда Адольф будет повышен из помощников органиста в органисты.
Все это происходило почти за месяц до начала нашего рассказа, и друзья оставались по-прежнему друзьями и видались два раза в неделю. И духовные хоралы, под аккомпанемент Михаэля, распевались, кажется, еще стройнее прежнего. И вот, как раз на другой день после оскорбительной и неприятной аудиенции, данной царем доктору Даниэлю, Михаэль отправился, по обычаю, в гости к своему другу в Немецкую слободу.
Гутменш-отец, пробавлявшийся врачебною практикой почти исключительно в среде населения Немецкой слободы, жил, конечно, гораздо беднее фон-Хадена, царского (да еще любимого!) доктора. Он и смотрел на своего счастливого коллегу с подобострастным уважением и с тайною завистью… Когда из уютного домика фон-Хаденов он возвращался в свой маленький и невзрачный домик, в котором он жил с сыном и со старою экономкой, он, бывало, всегда говорил:
— Да! Вот если бы мне доходы Даниэля фон-Хадена, да его бы положение, да его бы домик! О-го-го!
Само собою разумеется, что он был чрезвычайно счастлив, когда фон-Хаден согласился выдать дочь свою замуж за его сына — и более чем когда-либо заискивал в своем старшем коллеге и ухаживал за его сыном, когда тот приезжал в гости к Адольфу.
На этот раз, однако же, когда Михаэль подъехал верхом к воротам маленького домика, в котором Гутменшы занимали наемное помещение, никто не вышел взять от него лошадь; он уж сам привязал ее к кольцу у ворот… и только тогда, когда Михаэль входил в калитку, Адольф вышел ему навстречу взволнованный и расстроенный.
— Что с тобою, друг Адольф? — спросил его Михаэль.
— Ах! Не спрашивай меня! Я, право, не знаю, что тебе сказать — и сам еще прийти в себя не могу!
