быть, и останки улыбки.
— Ну и «Олдгейт», раз уж вы спросили, — сказала Дженни. — Там обитает призрак какой-то женщины. Правда, он добрый. Один рельсовик как-то дотронулся до контактного рельса и…
— Рельсовик?
— Это рабочие, которые у нас пути обслуживают. Он по ошибке дотронулся до контактного рельса, и напарник увидел, как эта женщина взяла его за плечо и оттащила в сторону. И он остался невредимым. А мог бы просто изжариться.
Поезд несся сквозь мрак, сбрасывал и набирал скорость, повинуясь простым командам левой руки Дженни. В конце каждого круга, сказала она, ей приходится вставать, чтобы размять спину, потому что сиденья машиниста ну просто зверски неудобные. Габриэль молчал. Он чувствовал что-то до жути трогательное в этой грубоватой, исполнявшей свою работу женщине; вовсе не обязательно прочесть много книг или быть проницательным наблюдателем, чтобы понять: когда-то ее жестоко отвергли или оскорбили и теперь она отыскивает меру собственной значимости в работе. Габриэль разрывался между желанием внушить Дженни более обнадеживающий взгляд на жизнь и простым преклонением перед гордостью, которую она ощущает, выполняя полезное дело. Да, собственно, и что он, сломленный и одинокий, может ей предложить? Чему из почерпнутого им в любимых книгах может научить эту деловитую, умную женщину? И что, если она от чего-то прячется здесь, под землей? Разве он, если сказать правду, не цепляется с той же целью за свои кроссворды и французские романы?
— Скоро конец круга, — сказала Дженни.
— Как быстро. Сколько прошло времени?
Дженни взглянула на часы:
— Пятьдесят шесть минут.
— Понятно. Наверное, мне следует…
— Я-то пойду по новому кругу.
— Значит, я мог бы остаться с вами и…
— Ну да, сделать еще один круг. Если хотите. То есть…
— Да. Хочу. Думаю, так я смог бы побольше узнать о вашей работе. А то в этот раз мы говорили все больше о книгах — ну и так далее.
Дженни улыбнулась:
— Ладно, начинайте. Садитесь и спрашивайте.
На самом темном участке «Кольцевой», как раз перед станцией «Виктория», Габриэль вдруг спросил:
— Скажите, не мог бы я как-нибудь вечером прийти к вам и поиграть в «Параллакс»?
— А разве правила это не запрещают? Мы же… ну, вы понимаете, я ваша клиентка.
— Мы могли бы поговорить о работе. Или давайте пообедаем где-нибудь. В ресторане, который вам по душе. А потом я вернусь домой. Мы можем ни о чем больше не разговаривать — до января, когда завершится слушание дела.
— Только о работе?
— Именно. — Габриэль уже начал гадать, какими, вообще-то говоря, деньгами он оплатит этот обед.
— Ну хорошо. Может быть, завтра? Завтра я работаю до шести.
— Завтра это было бы… Идеально. Договорились. — Черт, где же он деньги-то возьмет? — А скажите, Дженни. Этот женский голос. Запись, которая произносит: «Поезд подходит к станции „Кингз-Кросс“. Пересадка на линию „Пикадилли“». Это кто-то из ваших коллег? Или актриса, или еще кто-нибудь?
— Не знаю. Мы называем ее Соней.
— Почему?
— Потому что она нас в сон вгоняет.
— А как она узнает, когда включаться? Что запускает запись?
— Число оборотов, которые делают колеса. От станции к станции оно всегда разное. Правда, после сильного дождя все сбивается. Колеса немного проскальзывают. И она думает, что поезд подъезжает к «Блэкфрайарс», когда он только-только от «Мэншн-Хаус» отходит.
— И что вы тогда делаете?
— Отключаем дурынду.
В 5.30 Молотку аль-Рашиду предстояло в предпоследний раз встретиться с Р. Трантером. Это свидание было дополнением к их регулярным утренним беседам, которые происходили по четвергам, — завтрашняя их встреча станет заключительной, поскольку в пятницу ему предстояло явиться во дворец, и они договорились сделать ее «обзорной», — а сегодня они могли в последний раз заняться чем-нибудь новеньким. Молоток взглянул на часы. Возвращаться с работы домой сразу после ланча было для него делом непривычным, и он надеялся, что Трантер не заставит долго себя ждать. В последнее время его наставник вызывал у Молотка легкое раздражение. А ведь поначалу все было иначе.
Перед первым весенним визитом Трантера Молоток сильно нервничал.
— Назима, — сказал он, — с минуты на минуту к нам может прийти выдающийся деятель литературы. Мы с ним уединимся в моем кабинете, чтобы поговорить о книгах и чтении. Ты сможешь устроить так, чтобы минут через двадцать нам подали чай и фрукты?
— Конечно, милый, — ответила Назима. Манера выражаться, усвоенная мужем в последнее время, вызвала у нее улыбку: чем большими становились дома, в которых они поселялись, тем меньше оставалось в разговорах Молотка от «брэдфордского пакисташки», как его однажды назвали в ее присутствии, и тем больше появлялось от Дэвида Найвена.[53]
За время долгой и счастливой супружеской жизни Назима и сама утратила свой прежний йоркширский акцент и ныне говорила, по ее представлениям, точь-в-точь как дикторы Би-би-си — старой Би-би-си, поскольку теперь многие из выступавших по радио как раз и производили впечатление уроженцев Брэдфорда.
— Что он за человек, как по-твоему? — спросила она у Молотка.
— Думаю, джентльмен в старинном английском стиле.
— Вроде принца Чарльза?
— Полагаю, да. Он же учился в Оксфорде. Скажи, а мой костюм выглядит достаточно элегантно?
— Не задавай глупых вопросов, Молоток. И не стесняйся его. Он всего лишь продавец, у которого имеется нужный тебе товар. Вроде выращивающего лаймы мексиканского фермера.
— Родригеса?! Ты же обещала никогда о нем больше не упоминать.
Раздался звонок, и Молоток пересек огромный, выложенный плиткой вестибюль, приготовляясь к встрече с устрашающим джентльменом гвардейских статей, облаченным в костюм с Сэвил-Роу.
— Здравствуйте. Мистер аль-Рашид, я полагаю.
За дверью стоял худощавый рыжеватый мужчина в синем анораке, зеленом галстуке, коричневых туфлях и с двухсуточной щетиной на щеках. Глаза его слегка отливали краснотой.
Он протянул руку:
— Ральф Трантер. Впрочем, большая часть моих знакомых зовет меня Эр Тэ.
Вряд ли Молоток мог объехать все континенты планеты (кроме Австралии) и не прийти к заключению, что внешний облик человека мало что значит. И все же…
Впрочем, он не ударил лицом в грязь.
— Очень рад знакомству с вами, мистер Трантер. Сюда, прошу вас.
Они пересекли вестибюль, затем колоссальную гостиную, из окон которой открывались виды на поля и перелески, вышли через двойные двери в коридор с обшитыми деревом стенами и, миновав его, оказались в кабинете Молотка аль-Рашида — большой комнате, длинные полки которой были заставлены не книгами, но японскими фигурками из слоновой кости, фарфоровыми шкатулками, обрамленными фотографиями Назимы и Хасана, а также разного рода памятными подарками — лаймом на золотой пластинке, поднесенным Молотку рабочими одной из принадлежащих ему фабрик, ведущим колесом его первой конвейерной линии, закрепленным на дубовой панели, которую украшала табличка с дарственной надписью. На письменном столе стоял компьютер с монитором диагональю в тридцать шесть дюймов;
