надписями. Стены лондонских домов с их политическими плакатами для иностранца, несклонного верить глазам своим,— это самая сказочная, удивительная, невероятная книга, которую он когда-либо видел. Здания берутся под охрану, а священные свободы предоставляют возможность любой силе, пусть даже разрушительной, действовать на открытом воздухе. Эти священные свободы, вероятно, позволят превратить столь необходимую, но слишком часто откладывавшуюся, перезрелую революцию, которую хотят осуществить в Англии, в спокойную эволюцию. На любой другой почве революция залила бы все отвратительной смесью из грязи и крови.
Герцог Веллингтон начал эту революцию не отвечавшим духу времени лозунгом:
Будучи склонным к сравнениям, брошу взгляд сперва на Париж. Там
За Рейном же еще не пробудились к общественной жизни, но то, что, несмотря на это, в Германии существуют деятельные, здоровые настроения, доказал 1813 год и будет доказывать каждый аналогичный этому звездный год. В Берлине на перекрестках можно еще прочитать афиши комедий и концертов, объявления о большом слоне, о силаче, вообще о зрелищах и, наконец, извещения о торгах и аукционах.
В Санкт-Петербурге никакой вид прессы не может демонстрироваться перед глазами народа. Стены содержатся в чистоте, а афиши комедий под полами шуб доставляются в те дома, где на них есть спрос.
Возвращаюсь к тому, с чего начал. На лондонских стенах я прочел плакат, в котором лорд Томас Кокрэн [Кокрейн]{231} прощался со своими избирателями из Вестминстера. Обрушив на головы министров поток ругани, он повел речь о герое, которого министры противозаконно держат в заточении на острове Св. Елены. Их самих, а не Наполеона следует держать в этой тюрьме. Надо его освободить, а их посадить за решетку. Если не найдется никого, кто решился бы это сделать, то это совершит он, лорд Томас Кокрэн.
В Лондоне сей воинственный манифест произвел не большую сенсацию, чем афиша оперы «Алсидор» в Берлине{232}. Таковы здесь нравы и обычаи.
Опоздав на полчаса, я не видел, как у избирательного помоста Вестминстера у Ковент-Гардена премьер-министра, выполнявшего свой долг избирателя, забросали грязью в знак протеста против его непопулярной политики; чисто народная забава, присутствовать при которой любознательный путешественник может считать для себя особой милостью судьбы.
Нам знакомы академические свободы молодежи, обучающейся в немецких высших школах, к числу которых принадлежит и метание в окно нелюбимому преподавателю различных предметов, что, правда, карается несколькими днями карцера, но отнюдь не рассматривается как заговор против церкви и государства. Однажды при таких обстоятельствах на письменный стол старого Иоганна Рейнгольда Форстера{233} брякнулся камень величиной с кулак; в гневе он схватил этот камень и, распахнув окно, швырнул его обратно с возгласом: «Его бросила лиса!»
Нечто похожее произошло в Лондоне, хотя и на английский манер, во время упоминавшихся выборов. Народ воспользовался своими бесспорными правами и неугодного ему кандидата на министерский пост забросал грязью. И тут не обошлось без камня, по крайней мере пострадавший утверждал, что в него попали камнем, отчего он и слег. По этому случаю были выпущены бюллетени, и сдается, что роковой камень был уравновешен голосами, полученными раненым. Когда я подходил к помосту, его соперник произносил речь, в которой касался этого происшествия. Он заявил, что тот, кто бросил камень, не мог быть англичанином — шумные аплодисменты собравшихся заглушили голос оратора.
26 июня 1818 года в 4 часа дня Гуннеман проводил меня к дилижансу, отправлявшемуся в Портсмут. Мои покупки, заботливо им упакованные, заполнили объемистый ящик, который я предусмотрительно с собой взял. Я обнял отныне незабвенного земляка и попрощался с мировым центром — Лондоном.
27 июня я был в Портсмуте. Писем для меня там не было; ни привета, ни весточки о дорогих мне людях в Англии я не получил.
29-го «Рюрик» вышел на рейд, а 30-го отплыл. 1 июля мы прошли Дуврский пролив; 2-го потеряли из виду землю; 10-го увидели Ютландию; 11-го прошли Зондский пролив и 12-го были у Копенгагена. Нам предстояло без остановок следовать дальше, но прекратившийся ветер решил иначе. Мне удалось на часок выбраться на берег. Здесь я получил первый привет с родины и обнял старых друзей.
13-го «Рюрик» поднял якоря, а 23-го вошел в гавань Ревеля, где капитан Коцебу намеревался встретиться с Крузенштерном. Но тогда его не было в городе, а прибыл он лишь на третий день. 27-го мы отплыли и 31 июля были в Кронштадте; 3 августа 1818 года «Рюрик» бросил якорь в Санкт-Петербурге на Неве у дома графа Румянцева.
Граф находился в своих поместьях в Малороссии, и пришлось ждать его возвращения, чтобы ликвидировать тот маленький мирок, который так долго сплачивало его имя. Крузенштерн прибыл примерно спустя две недели после нас. Несколько комнат верхнего этажа особняка графа Румянцева были отведены для капитана Коцебу, его офицеров и пассажиров. Меня гостеприимно приютил один здешний немец, товарищ по университету{234}. Я покинул «Рюрик».
Однако у меня не было паспорта, а здешняя полиция о том, что касается иностранцев, проинструктирована значительно лучше, чем английская. Временно я находился под защитой посольства Пруссии, и — чего нельзя уладить, когда есть друзья!
Тогда мне хотелось как можно скорее покинуть Санкт-Петербург. Меня влекла к себе другая страна, ставшая моей родиной, я мечтал вернуться в Берлин.
В Санкт-Петербурге я много общался с немцами и мало разобрался в русской жизни. Поэтому ограничусь лишь беглыми замечаниями о внешнем облике города, к чему побуждает меня желание сравнить его с Лондоном.
Лондон соответствует понятию «большой город», представляя собой гигантский человеческий муравейник или гигантский человеческий пчелиный улей, при сооружении которого неравные силы заняли неравные ячейки сот. Нужда соединила людей в одном месте; сообразуясь с ней, они и строили; закономерность, проявлявшаяся как случайность, определила планировку, не позволив взять верх стихии. Если город кое-где и украшен, то это свидетельствует о том лишь, что украшать вообще свойственно людям.
Санкт-Петербург — это задуманная в широких масштабах и великолепно выполненная картина. Судоходство, оживляющее море между Кронштадтом и устьем Невы, определяет место, где живет множество людей и ведется оживленная торговля. Но когда попадаешь непосредственно в город, видишь, что народ теряется в широких, бесконечно длинных улицах, а на мостовых меж камней растет трава. Картина — в узком и широком смысле; видимость была сущностью всего. Украшения города выполняются из самых благородных материалов — чугуна и гранита. Однако местами обнаруживаешь, что для сохранения непрерывности гранит закрашивают черным под чугун, а чугун — в цвета гранита, и каждые три года город окрашивается заново.
С монументами, которые народ должен почитать как святыни, обращаются не всегда почтительно. Румянцевская колонна{235}, например, была перенесена с одного берега Невы на другой, поскольку там она смотрится лучше; из тех же соображений было внесено предложение передвинуть статую царя Петра Великого с того места, на котором она сейчас стоит, на другое. Как мне ни больно, но должен резко осудить подобное неуважение к святыням, которое допускается и на моей родине. Ибо что такое памятник? Клочок земли посвящается памяти какого-либо человека или события; потом там устанавливают камень и секут детей около этого камня, приговаривая: «Помните о том-то и о том-то». У людей сага, устное предание связаны с определенным событием — это, по существу, и
