Среди выкопанных из общей могилы трупов люди искали останки своих родственников. Плач, стоны и вопли не поддавались описанию. Все это разнеслось по городу, всюду крик и слезы. Фотографы- профессионалы и любители, в том числе иностранцы, запечатлели эти картины во многих снимках, которые на следующий день расклеили по разным улицам. В первую неделю сентября царила юдофобская истерия, создалась атмосфера неминуемого погрома.
Однако в самом Киеве большого общегородского стихийного погрома не произошло, повидимому, потому, что представители иностранных держав, находившиеся при Добрармии, в частности Англии и Франции, наложили на такой погром свое вето. Но «тихий погром» шел весь сентябрь. На улицах мои знакомые и друзья не раз видели, как группы казаков избивали неосторожно выходивших на улицу евреев и волокли куда-то либо избитых, либо окровавленные трупы. Газеты ежедневно сообщали, что найдены 60-70 трупов «неизвестно кем и когда убитых евреев». В городе евреи не появлялись.
В Киеве особенно пострадали окраины с густым еврейским населением — Шулявка, Демиевка, Подол и др., где на улицах ежедневно происходили десятки кровавых расправ, где по ночам врывались в квартиры, грабили и убивали евреев. В дачных местностях вокруг Киева евреи были уже погромлены. В дачных поездах можно было слышать, как крестьяне, везшие на базар в Киев молоко, овощи и фрукты, и дачники с удовольствием рассказывали о кровавых расправах над «жидами». В пассажирских поездах проверяли «подозрительных», заставляя их читать наизусть «Отче наш» и «Верую», произносить слова на 'р'. Не выдержавших экзамен истязали и выбрасывали на полном ходу поезда из вагонов. На подъездных путях к Киеву пассажиры видели сотни трупов, валяющихся у железнодорожного полотна.
С первого сентября на улицах Киева начались самосуды. Толпы женщин с нашейными крестиками поверх одежды (любопытная деталь, свидетельствующая, что эти «самосуды» были запланированы заранее!) набрасывались на евреев и евреек, обвиняя их в том, что они коммунисты, что они работали в советских учреждениях и помогали большевикам. Стоило кому-нибудь на улице указать на прохожего — «чекист», «коммунист», как толпа бросалась на него и била смертным боем: били молча, остервенело, кулаками и палками, топтали ногами, кололи зонтиками глаза. Я был свидетелем двух таких самосудов. На Прорезной улице какой-то франтоватый «пшют» средних лет, несомненный альфонс, иронически поздравил нарочито громким голосом своего знакомого: «С успешной службой у большевиков: вы так много сделали для них!» Несчастный был растерзан толпою.
Другой доносчик заявил своему знакомому: «Почему вы не уехали в Совдепию с вашими друзьями- большевиками?» Этого было достаточно: толпа бросилась на жертву и прикончила ее.
Таких самосудов на улицах в эти дни было множество. Волна кровавых самосудов достигла таких размеров, что газета «Киевская жизнь» (№ 5) принуждена была напечатать статью «Довольно самосудов», ссылаясь на несколько «судебных ошибок» уличного суда.
Газеты подогревали ярость киевлян, печатая сенсационные разоблачения об ужасах чрезвычайки, о застенках ЧК на Садовой, Пушкинской, Фундуклеевской и др. улицах. Писали и говорили о пытках, истязаниях и казнях. Казней было много, и все по одному шаблону: убиваемых укладывали плашмя на полу и под гул мотора грузовика стреляли в затылки. Одежду затем снимали и делили между собой. Трупы хоронили в общей яме. Газеты ежедневно печатали материалы о расстрелах и допросах в чрезвычайке. Большое впечатление на киевлян оказывали траурные объявления в газетах о панихидах «по убиенным».
Конечно, дело не обошлось без грабежей, и притом не только евреев. Солдаты Добровольческой армии бродили ночью по улицам, стучась в дома, производили обыски, грабили жителей. 42-й якутский полк специализировался на домах по Тарасовской улице (я жил на этой улице в гимназические годы). Другие полки грабили в более отдаленных районах Киева, грабили православных русских и украинцев. Грабежи проходили совершенно безнаказанно.
Широко развернулась деятельность Добровольческой контрразведки по очистке Киева «от преступных элементов: коммунистов, комиссаров и прочей мерзости». Всем домовым комитетам и квартирохозяевам было приказано немедленно сообщить о своих квартирантах, въехавших в течение последнего месяца в квартиру или дом.
Началась эпидемия доносов. Сотни ни в чем не повинных людей, казавшихся «подозрительными», ежедневно сгонялись под конвоем на проверку в тюрьмы контрразведки. Допрос их производился «с пристрастием»: грубое обращение, издевательства, побои, пытки, насилия над арестованными женщинами и т.д. При огромном количестве арестованных с допросами не канителились. Многие «подозрительные» не дожили до следующего дня. Разгрузка тюрем также производилась без особой волокиты. В этом деле воинские части помогали контрразведке. В штабе генерала Глазенина ликвидировали «подозрительных» прежде всего по одному существенному признаку: «жид». «Виновного» немедленно пускали «в расход». Таким путем за полтора месяца оккупации в Киеве было по официальным подсчетам Добрармии истреблено 2000 «коммунистов» и им «сочувствующих». Киевляне сводили счеты со своими врагами — и евреями, и христианами.
Но в отношении финансовой помощи Добрармии дело шло туго, несмотря на вечера «патриотического экстаза» в городском театре, приветственные адреса и тосты на банкетах. Интеллигенции нечего было дать. Дельцы — финансисты, промышленники, купцы, богатые инженеры, сахарозаводчики, лесопромышленники и пр., были крайне сдержаны: «вложить капитал» в Добрармию они остерегались. Требование 300 миллионов рублей в помощь Добрармии повисло в воздухе. У Добровольческой армии денег не было, своей валюты в Киеве они не создали. Добровольческим властям пришлось допустить хождение среди населения украинских дензнаков и советских денег.
Отношение киевлян к вопросу о денежной помощи Добрармии показывает, что Киев, уже умудренный быстрой сменой и недолговечностью очередных властей, встретил Добровольческую армию с известной «оговоркой в уме». Конечно, были цветы и речи, банкеты и приветствия, трехцветные флаги на окнах и балконах. Но после первых ликований и восторгов у каждого в глубине души возникла одна и та же мысль:
«Надолго ли?» В прочность Добровольческой власти верили очень немногие. Исполнение царского гимна «Боже, царя храни» в публичных местах было запрещено, так как оно вызывало протесты населения, принявшего февральскую революцию в 1917 г.
Многое о Добровольческой армии рассказал мне мой гимназический товарищ Боря Бенар, бывший секретарем-адъютантом у В.В. Шульгина.
Как уже было сказано раньше, я жил со своими конотопскими друзьями и земляками в доме типографии Кульженко, где до революции печатался «Киевлянин» Шульгина. Мы опасались «всяких возможностей» и «неприятностей». Но директор типографии, умный и ловкий рабочий-украинец, чувствовавший себя хорошо при всех режимах, заверил вернувшегося с добровольцами В.В. Шульгина, что мы — мирные студенты. Старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой у детей Шульгина и у него самого, подтвердила, что мы добропорядочная молодежь, ничем не запятнавшая себя при советской власти и Украинской Раде, а Боря Бенар, знавший меня более десяти лет, дал Шульгину хороший отзыв обо мне. Шульгин прекрасно знал, что мы не сторонники монархии, что мы — украинцы по происхождению, но не «петлюровцы». Он поручил Боре Бенару сказать нам, что мы можем жить «в его квартире» спокойно, что никто нас не тронет. И хотя все мы были молодежью призывного возраста, но Добровольческая армия, как говорил со слов Шульгина Боря Бенар, — это армия, в которую идут добровольно, «по идее», «по убеждению», а не по насильственной мобилизации. И действительно, в период пребывания добровольцев в Киеве, никто не донес на нас в контрразведку и не мобилизовал нас в Добровольческую армию.
Кто мог подумать, что в конторе редакции возрожденного «Киевлянина» В.В. Шульгин фактически укроет от мобилизации и любопытства контрразведки 5-6 «подозрительных» в отношении революционности людей, как минимум — противников монархии? Говорить с нами Шульгин не хотел, и когда кто-нибудь из нас встречался с ним на лестнице или во дворе (сам Шульгин и его семья жили в маленьком белом домике на углу Караваевской и Кузнечной улиц), он не замечал нас. Но в один из сентябрьских дней я наткнулся на Шульгина, который шел из своего домика в редакцию. Его сопровождал внушительный и плотный гражданин лет пятидесяти. Он советовал Шульгину, когда Москва будет взята и в России воцарится «порядок», подумать о том, что русским людям нужно будет заняться «грюндерством» (созданием предприятий истинно-русского капитала) в торговле, промышленности, в банковском деле и вытеснить оттуда инородческий, в частности еврейский, капитал. Шульгин молчал. Его собеседником был, как мне удалось узнать позже, депутат Государственной Думы от Киева АЛ. Совенко, в 1919 г. начальник «Освага»
