За кулисами любви

поговорить о Николае Никитовиче живом.

– Он тут воевал, – ответил Валерий. – Ты вообще знаешь, что тут было?

– Раз Ладожское озеро – значит, Дорога Жизни. Про блокаду в школе учили, потом хотела еще почитать – не смогла, страшно.

– Тут тоже страшно было, – выпрямился Валерий. – Дед до войны в Ленинграде служил, в НКВД. Первая дивизия НКВД Шлиссельбург защищала, но их из города выбили мгновенно, потому что еще когда они пытались отстоять Мгу и отступали к Неве, уже к тому моменту дивизия потеряла семьдесят процентов личного состава. Взвод примерно бойцов – и дед там был – отступая, переправился в крепость, там еще моряков было несколько человек, грузили что-то для отправки в тыл. Они за ночь в стенах оборудовали огневые точки и снайперские гнезда. Когда немцы спохватились и попытались форсировать Неву, они открыли огонь. Это девятого сентября было, а подкрепление только в ноябре пришло – понимаешь? Из города по ним били прямой наводкой – Нева-то тут всего сто двадцать метров, бомбили страшно. А они держались – пятьсот дней, пока не прорвали блокаду Ленинграда. И Дорога Жизни проходила под стенами крепости. Если бы они… не выдержали, то у Ленинграда не осталось бы связи с Большой землей.

Валерий замолчал. Шофер, тоже прислушивавшийся к его рассказу, уже давно сбросил скорость, и машина едва тащилась по скользкому ночному шоссе навстречу набиравшей силу метели. Лера, отвернувшись к окну, представляла себе, в каком смертельном ужасе существовал пятьсот дней и ночей тот самый, так похожий на Валерия, Николай Никитович, славный старик с серыми неулыбчивыми глазами, с которым она пила чай, смеясь и легко болтая о мелочах. Только тогда он был молодым, ну, чуть старше ее Сашки – и был еще больше похож на Валерия. Вернее, это Валерий на него похож.

И когда Валерий тихонько тронул ее за плечо, она сказала:

– Знаешь, если бы я пережила такое, как твой дед, я, наверное, не смогла бы жить дальше. Это же никогда и ни на минуту не забудется. Как с этим жить? А он еще сюда вернулся.

– Ты – женщина, он – мужчина. У него не было выбора. Но он никогда об этом не рассказывал. В детстве я рассказы его однополчан слушал, когда он меня на День Победы в Ленинград возил. А потом сам читал. Документы в архиве смотрел. В последние годы, кстати, о дивизии НКВД вообще не упоминали, будто не было вовсе дедова взвода – мода такая была, подчищать все. Просил, чтоб дед об этом написал, просто для меня, на память – он сказал, что не может. Но написал, мне вчера тетрадку передали. На обложке написано – Валерию и Артему. Может, от этого у него сердце не выдержало?

Больше они не проронили ни слова до самого Шлиссельбурга.

Дом, который стал последним пристанищем Николая Волкова, был и вправду развалюхой. Бог знает, сколько ему было лет, да и с хозяевами, видно, не особенно везло: крыша сильно протекала, на потолке расплывались грязно-желтые разводы, давно не крашенные полы ходили ходуном, а через щели в оконных рамах забирался в комнату ледяной ладожский ветер. Из достижений цивилизации здесь было только электричество, но единственная лампочка светила так тускло, как будто была не уверена в том, что это счастье надолго. Целый угол небольшой комнаты занимали березовые дрова для печи, какую Лера видела только в кино – кажется, она называлась буржуйкой. Как жила здесь семья с больными детьми – представить невозможно. А дед Валерия здесь жить и не собирался. Наверное, он воспринял переезд как знак судьбы, если верил в нее старый солдат, так и не сдавший партбилета: домишко лепился на самом краю города, почти на берегу Ладоги, и совсем рядом – рукой подать – серой громадой поднимались полуразрушенные людьми и временем бастионы крепости Орешек, где стояли насмерть он и его товарищи, зная, что если они не выдержат и умрут, то кольцо блокады сомкнется окончательно и город за их спиной останется без Дороги Жизни.

– Валера, а ты печь умеешь топить? – нарушила молчание Лера впервые с того времени, как они выбрались из такси и зашли в дом. Она успела замерзнуть до костей.

– Нет, – честно признался Валерий. – Во всяком случае, никогда не пробовал. Но ты не бойся, мы здесь ночевать не будем. Я только вещи кое-какие соберу, и уедем в город, шофер ждет. Хочешь – в гостиницу, а можно сразу в аэропорт. Я просто хотел, чтобы ты увидела тут все. И прочла вот это.

Он протянул Лере большой разлинованный листок, озаглавленный «Мое завещание». Буквы бежали косо, сползая с линеек и карабкаясь обратно. Лера, помедлив и справившись с ознобом (то ли от холода, то ли от волнения), стала читать.

Здравствуй, внук! Завещаний я писать не умею. И если бы ты был рядом – я бы тебе просто все сказал. Но раз тебя нет, я напишу, а ты прочитаешь. Это тебе не в укор, может, так оно и лучше. Ты бы опять перевернул все с ног на голову, превратил в шутку и от меня бы отмахнулся. Ничего, мол, старик не понимает. А я вижу все и понимаю, ты не думай. Мы просто с бабушкой вмешиваться не хотели, ты у нас парень самостоятельный и давно сам себе голова. Она вот ушла, а так и не сказала тебе, о чем плакала, а я знаю и скажу.

Когда отец с матерью тебя нам оставили, мы тебя в интернат не сдали. Мы тебя любили, и ты нас радовал. Нам же было хорошо вместе, правда? И дом у нас был. Все держалось на бабушке. И я рад, что не зажился на свете без нее. Ты остаешься один, Валера. Потому что твоя Виктория тебе – не жена. Не хозяйка в доме, не опора. Она любит только твои деньги, не будет денег – не будет и любви. И сына в приют отдала, да еще и в английский. В нашем ты смог бы его чаще навещать, раз уж он вам так мешает. Ты же знаешь, как ему там плохо! Не простит он тебе, Валера. Ты ведь отца не простил…

Я не хочу, чтобы ты понял это в конце жизни. Там много чего понимаешь, да только исправить уже ничего нельзя. А знаешь, когда сделал все, как полагается, то умирать не страшно.

Ты тогда сказал, что хотел бы жениться на Лере. Ты пошутил или правду сказал? Вот она тебе будет хорошей женой. У меня глаз наметанный. Я как в сорок пятом Манечку свою увидел, так сразу и понял, что теперь мы будем вместе всегда.

Да, не получилось завещание, не это, наверное, надо писать. Да ну и черт с ним! Самое главное – будь здоров и живи долго, внучек!

И ЗАБЕРИТЕ ТЕМУ!

Последняя фраза была написана огромными буквами и подчеркнута тремя жирными неровными линиями.

Лера сидела, не поднимая глаз от листка и думала: теперь мы будем вместе всегда. Она повторила эту фразу насколько раз, как заклинание. Ведь правильно говорила Ирэн Лурье-Кильдюшова: все наши слова где-то там материализуются. Иначе просто и быть не может – теперь мы будем вместе всегда.

Потом она вскинула голову и встретилась глазами с Валерием, который неотрывно следил за тем, как она читала, она чувствовала его взгляд всей кожей. Он ждал от нее каких-то слов. И она сказала – но не те, которые твердила, другие:

– А когда мы заберем Тему?

И впервые в жизни увидела, как Валерий улыбается.

Самолет в Екатеринбурге вылетал под утро, но зато им не пришлось ночевать в гостинице. Угревшись в салоне, пассажиры мгновенно уснули под ровный гул моторов. Валерий и Лера взяли один плед на двоих, она подняла разделявший их кресла подлокотник, повозилась, устраиваясь у Валерия под боком, и вздохнула от полноты чувств. Очень хотелось спать, но она обязана была задать Валерию один вопрос, не откладывая его до возвращения домой.

– Валера…

– Я сплю…

– Валера! Мне надо спросить у тебя… Это очень важно.

– Спрашивай давай, и спать будем. Я уже не помню, когда спал в последний раз.

– Я боюсь.

– Про запись, что ли?

– Ты знаешь… Вика тебе все-таки отдала… – расстроилась Лера.

– Еще как отдала! – даже проснулся Валерий. – Я тебе потом как-нибудь расскажу.

– И… что? Раз она меня наняла, чтобы я… То есть ты думаешь… – Лера путалась в словах и мыслях.

– Я ничего не думаю, – объявил Валерий. – Я знаю, что эту запись Вика сделала уже после нашего