внимания уделяла своему здоровью. Сейчас она о нем забыла и вечно озабочена тем, чтобы что-нибудь достать для других.
— Получайте подарок, — говорит она мне, вытаскивая из муфты два коробка спичек и маленькую баночку, превращенную в лампу-коптилочку. — Эта будет лучше, чем ваша пепельница с веревочным фитильком.
Мы обе смеемся. Нина Владимировна недавно была у меня, и мы весь вечер мучились с поминутно гаснувшей коптилкой.
Входим в помещение школы, где будет конференция. Нам интересно встретить товарищей, работающих в других школах, поделиться новостями об учителях, уехавших с детьми на «Большую землю».
В зале народу немного. Все в верхней одежде и головных уборах.
Среди собравшихся — бывший директор 232-и школы, старейший учитель нашего города, Тимофей Георгиевич. Он сильно похудел, но сохранил свой подтянутый вид: держится бодро, тщательно выбрит, аккуратно одет. Вся его семья в эвакуации, а он один остался в городе.
— Вы так и не уехали? — спрашивает он меня.
— Так же, как и вы, — говорю я.
Мы оба смотрим на одного знакомого учителя. Он стоит, прижавшись к холодной печке, точно пытаясь согреться. У него ужасный вид: заострившийся нос, глубоко запавшие глаза, страшные синие тени на лице. Казалось, его сейчас оставят последние силы.
— У него жена и дочь остались в оккупированном районе. Их судьба ему неизвестна, — говорит мне Тимофей Георгиевич.
За стенами зала тяжело ухают снаряды: идет обстрел.
На конференции замечательную речь произнес представитель партийной организации Гороно. Он говорил о долге учителей поддерживать бодрость в детях. Пусть это учителям нелегко. Ведь у многих личное горе и тревога за судьбу родных на фронте, но они должны быть опорой для детей. Он сказал, что в ближайшее время перед учительством встанет вопрос о вовлечении в школу всех детей нашего города.
После заседания мы спускаемся в подвал пообедать.
Суп получаем без вырезки талонов из продовольственных карточек.
Я забыла продовольственную карточку дома, и Тимофей Георгиевич отрезает от своей два талона и угощает меня вермишелью.
После обеда выходим на улицу целой группой. На Театральной площади обстрел так силен, что мы прячемся под арку ворот.
Тимофей Георгиевич говорит:
— Очевидно, в ближайшие дни начнутся занятия в школе. Но учителям будет тяжело: ведь многие очень ослабели.
— Больных освободим, а мы, здоровые, хотим скорее начать работу. Безделье еще тяжелей, — замечаю я.
— Ну, в добрый час! — отвечает он, пожимая мне руку.
2 января, в день елки для младших, умер учитель физики Силаков. Умер он один, в физическом кабинете, куда его поместили потому, что эту комнату можно было отопить. С того дня, как его привезли из булочной, он уже не вставал. Товарищи приносили ему еду и топили печку в комнате. Умер он ночью. На столике у дивана, на котором он спал, лежал раскрытый блокнот с записями. Вот одна из них:
«9 декабря. Мой вес 56 кг. Никогда у меня не было такого веса! Говорят, что прибавят хлеба. Хорошо бы дотянуть! Отекает лицо. Не могу поднять вязанки дров.
… Трудно переносить голод. Пока что спасаюсь картофельной мукой (одна ложка в день)».
На днях я шла на кухню узнать, когда будет готов суп, но по ошибке попала в общежитие технических служащих и застыла на месте. Рядом с аккуратно застланной красным ситцевым одеялом кроватью, на полу стоял гроб.
Сообразила, что это кровать школьного столяра. Гроб он сделал для Силакова.
Страшно за детей, особенно за мальчиков; они оказываются слабее девочек.
А как справляются дети с тем горем, которое выпадает на их долю? Мы постоянно слышим: «У него умер отец», «мама ее совсем слабеет».
Смерть делает свое страшное дело.
Враги, очевидно, думают: «Это их сломит». Но они забывают, что горе утрат только растит месть за погибших.
Нет. Этого забыть нельзя!
Мы будем учиться и учиться
Говорят, Наполеону, после взятия Шевардинского редута, сказали: «Русские в плен не сдаются.» Мне кажется, что Ленинград говорит сейчас эти слова всему миру.
Враг бессилен одолеть наш город, так как он — часть нашей огромной, могучей страны.
Сегодня возобновились занятия в 7 — 10-х классах.
В школу пришло семьдесят девять человек. Явилось и двенадцать человек из 6-го класса.
Ребята, зачем вы пришли? — спрашиваю я, как воспитательница класса. — Ведь занятия начнутся только для старших.
— А почему нам не заниматься? Смотрите, нас в классе больше, чем в девятом! Мы все, все хотим учиться! — решительно говорит Аня.
— Ребята, но я не могу изменить приказа Гороно; разрешено начать занятия только со старшими.
— Тогда мы сами будем просить Гороно, — заявляют мальчики.
В классах максимум пятнадцать-семнадцать человек. Лишь в 10-м классе — двадцать.
Мы сегодня вели занятия в трех наиболее светлых классных помещениях: в одном углу шел урок математики, в другом — литературы. Длительность урока — тридцать минут.
Обстановка более тяжелая, чем до каникул. Так холодно, что чернила в баночках промерзли до дна. Многие ученики принесли чернила из дому и, чтобы они не застыли, прячут бутылочки за пазуху.
Писать на доске мелом очень трудно: руки стынут даже в рукавицах и перчатках. Занятия провели по расписанию.
На Исаакиевской площади меня догнала Аня.
— Мы были в Гороно. Заведующий разрешил нам заниматься, только сказал, что мы должны по- настоящему учиться, раз нам делают исключение.
— Ну и отлично, завтра начнем, — говорю я.
— Почему завтра? Ребята все придут сегодня, мы всех, кто вчера был, обошли.
Действительно, все двенадцать налицо в школе, и Аня уже выбрана организатором класса.
В перемену, которая, кстати сказать, начинается и кончается без звонка, а просто по часам учителей, Аня подходит ко мне:
— У нас только два урока. Нет немецкого. Вы не можете по книжке выучить с нами урок? Класс очень просит.
— Лучше я дам лишний урок истории, — предлагаю я.
— Нет, в декабре у нас по немецкому совсем не было уроков. Мы боимся отстать.
Я иду давать урок немецкого языка.
Морозы необычайно сильны. Замерз водопровод, и хлебозаводы остались без воды. Воду туда носят
