кулаками на коленях. Стремясь, по-видимому, экономить жесты, она едва шевельнула большим пальцем правой руки в ответ. Это мог быть не более чем нервный тик. Она по-прежнему оставалась неподвижной, ничто в лице ее не дрогнуло, но Инман проследовал в указанном направлении. Позже он приблизился к седоволосому человеку, сидевшему в тени амбрового дерева. На нем был красивый жилет из желтого шелка, под которым отсутствовала рубашка; жилет был расстегнут и распахнут, так что были видны пухлые соски, свисающие как у свиноматки. Он сидел вытянув ноги и хлопал себя по бедру ладонью, как будто это была его любимая, но провинившаяся собака. Когда он отвечал Инману, его речь состояла из одних только гласных.
— Это поворот на Салисбери? — спросил Инман.
— Э-э-э-э? — отозвался мужчина.
— На Салисбери, — повторил Инман, — эта дорога?
— А-а-а-а! — подтвердил тот. Инман двинулся дальше.
Потом он приблизился к человеку, выдергивавшему в поле лук.
— Салисбери? — спросил Инман.
Тот, не произнося ни слова, вытянул руку и указал дорогу головкой лука.
Все, что Инман помнил о другом проведенном в дороге дне, — это белесое небо и страшная жара; примерно в середине дня на дорогу перед ним, подняв облачко пыли, упала ворона, которая умерла на лету; ее черный клюв был открыт, и серый язык вывалился, словно для того, чтобы попробовать землю. Потом он подошел к трем фермерским девочкам в линялых полотняных платьицах, танцевавших босиком в пыли на дороге. Они остановились, заметив его приближение, забрались на изгородь и уселись на верхнюю жердь, а на вторую поставили пятки, подняв загорелые коленки до подбородка. Они наблюдали, как он проходил мимо, но не ответили, когда он, подняв руку, произнес: «Эй».
Наконец однажды утром Инман оказался в молодом леске из тополей, листья которых уже пожелтели, хотя до осени было еще далеко. Его мысли были заняты только едой. Он неплохо проводил время, но все больше уставал, скрываясь, голодая и питаясь лишь кукурузной кашей, яблоками, хурмой и дынями. Он думал о том, как было бы прекрасно поесть мяса и хлеба. Он взвешивал, насколько будет оправдан риск, который сопряжен с добыванием такой еды, когда набрел на женщин, стирающих белье на берегу реки. Инман остановился у края леса и стал наблюдать за ними.
Женщины стояли по икры в воде, шлепая белье о гладкие камни, полоща и выкручивая его, затем развешивали на ближайших ветках для просушки. Одни разговаривали и смеялись, другие что-то негромко напевали. Чтобы не замочить подолы юбок, они пропустили их между ног и закрепили на талии поясами. Инману казалось, что они одеты в восточные штаны зуавского полка; убитые зуавы выглядели так необычно ярко и празднично, когда лежали на поле боя. Женщины, не зная, что за ними наблюдают, задрали юбки высоко на бедра, и вода, стекавшая с белья, омывала белую кожу и блестела в лучах солнца, как масло.
В какой-нибудь другой день это имело бы для Инмана свою привлекательность, но его внимание было приковано к другому: женщины принесли с собой обед — кто-то в плетеных ивовых корзинках, кто-то в узелках. Они оставили свои котомки на берегу реки. Сначала он хотел позвать их и попросить продать ему еду, но потом подумал, что они немедленно встанут в ряд, достанут камни со дна реки и отгонят его прочь. Поэтому он предпочел остаться незамеченным.
Инман спустился между деревьев и валунов к берегу. Незаметно протянув руку из-за косматого ствола большой речной березы и ощупав узелки, он выбрал самый увесистый, оставив на его месте намного больше денег, чем требовалось, так как проявление щедрости казалось ему особенно важным в этот момент.
Он продолжил свой путь по дороге, покачивая узелок за один из свободных концов. Отойдя на порядочное расстояние от реки, Инман развязал его и обнаружил там три больших куска вареной рыбы, три вареных картофелины и пару недопеченных лепешек.
Лепешки с рыбой? Что за странная кулинария? И какая бледная эта лепешка, особенно по сравнению с темным пшеничным хлебом, о котором он так мечтал.
Как бы там ни было, он ел прямо на ходу то, что нашел в узелке. Через некоторое время, когда Инман шел по пустынному отрезку дороги, он, откусив пару раз от последней картофелины, вдруг почувствовал что-то вроде зуда в затылке. Он помедлил немного и оглянулся. На приличном расстоянии от него очень быстро шел какой-то человек. Отправив в рот остатки картофелины, Инман прибавил шагу, пока не дошел до ближайшего поворота. Миновав его, он тут же свернул в лес и занял хорошую позицию для наблюдения за поваленным стволом дерева.
Вскоре путник показался из-за поворота. Он шел с непокрытой головой и был одет в длинный серый сюртук с развевающимися фалдами, за плечами у него висел тяжелый кожаный ранец, в руках он держал посох размером с его рост. Он шел, опустив голову, опираясь на посох при каждом шаге, словно монах нищенствующего ордена во время оно. Когда путник приблизился, стало видно, что лицо у него избито и все в синяках различных оттенков желтого и зеленого. На губе виднелась уже покрывшаяся коркой ссадина, и он выглядел так, словно у него была заячья губа. Не белом черепе, сплошь испещренном длинными зажившими ссадинами, торчали пучки белокурых волос. Он был так худ и тонок в поясе, что верх его бридж был собран большими складками и подпоясан обрезком веревки. Когда путник поднял голубые глаза, оторвав их от дороги под ногами, Инман сразу узнал в нем, несмотря на синяки и ссадины, священника. Инман поднялся из-за ствола и позвал:
— Эй, ты!
Священник остановился и уставился на него.
— Слава Богу, — сказал он. — Вот человек, которого я ищу.
Инман вытащил нож и, держа его в опущенной руке лезвием вниз, сказал:
— Ты ищешь меня, чтобы отомстить, а я даже не хочу тратить на тебя патрон. Я завалю тебя прямо здесь.
— Нет, что ты. Я имею в виду, что искал тебя, чтобы поблагодарить. Ты спас меня от смертного греха.
— Ты проделал весь этот путь в надежде сказать это?
— Нет, я путешествую. Пилигрим, как и ты. Хотя, может быть, я ошибаюсь, так как не все, кто странствует, пилигримы. В любом случае, куда ты направляешься?
Инман оглядел священника.
— Что у тебя с лицом? — спросил он.
— Когда меня обнаружили, после того как ты ушел, и когда прочитали записку, несколько прихожан во главе с нашим дьяконом Джонстоном развязали меня и устроили хорошую взбучку. Они побросали мою одежду в реку, обкорнали мне волосы ножами, думаю, сбитые с толку какой-то частью истории о Самсоне и Далиле. Потом они отказались дать мне хотя бы час на сборы. Они держали меня за руки, и та женщина, на которой я должен был жениться, пришла и плюнула мне в лицо и поблагодарила Всевышнего за то, что она не стала миссис Визи. На мне не было даже лоскутка, я вынужден был прикрывать стыд руками. Мне сказали, чтобы я убирался из города, иначе они повесят меня нагишом на церковной колокольне. И это было бы к лучшему. Я бы в любом случае не смог там жить.
— Да уж, представляю, что не смог бы, — сказал Инман. — А что с другой женщиной?
— А, Лаура Фостер, — сказал Визи. — Они выволокли ее из дома и заставили рассказать о том, что она знает, но ей было и двух слов не связать. Когда станет ясно, что она в положении, ее отлучат от Церкви на некоторое время. Скажем, на год. Она станет предметом сплетен. Через два или три года ее отдадут какому-нибудь старому холостяку, который согласится воспитывать незаконнорожденного ребенка, пока какая-нибудь порядочная женщина не даст согласие выйти за него замуж. Лаура забудет все лучшее, что было между нами, а что до меня, то я уже выбросил из головы и ее, и свое несчастное обручение.
— Я все еще не уверен, что поступил правильно, оставив тебя жить, — сказал Инман.
Не говоря больше ни слова, он сунул нож в ножны и зашагал по дороге. Но священник бросился за ним и пристроился рядом.
— Поскольку ты, по-видимому, идешь на запад, я просто пойду вместе с тобой, если ты не возражаешь, — сказал он.
— Как раз возражаю, — ответил Инман, думая про себя, что лучше идти одному, чем с дураком в товарищах.
