Оно могло опускаться в любом направлении. Он приложил руку к содранной коже на голове, ощутив засохшую кровь под волосами, и подумал: «На мне скоро живого места не останется». Красный питерсбергский рубец на шее начал болеть, как будто из солидарности с новыми ранами. Вся наружная часть раны на ощупь была как большая сырая язва. Он решил посидеть немного на подстилке из сосновых иголок на обочине дороги и подождать какого-нибудь знака, который указал бы на одну из лежащих перед ним дорог.
Спустя некоторое время, в течение которого Инман то впадал в забытье, то выходил из него, он увидел на дороге желтокожего раба, который шел рядом с разномастной парой волов — один был рыжий, другой — белый. Волы тащили телегу, груженную новыми бочонками и маленькими темными арбузами, сложенными аккуратно, как поленница дров. Мулат поймал взгляд Инмана и остановил волов.
— Господь Всевышний, — сказал он. — Вы похожи на человека, который выкупался в грязи.
Он подошел вплотную к телеге, постукал кулаком по двум-трем арбузам, прежде чем выбрать один, и бросил его Инману. Инман расколол его о край камня. Мякоть в неровно расколотых половинках была розовой, плотной, усеянной черными семечками, и он вгрызся в одну из них, а затем в другую, как голодный пес.
Когда Инман оторвался от арбуза, от него остались лишь семечки. Розовый сок капал с бороды на землю. Инман смотрел на рисунок капель, чтобы понять, содержится ли в нем какое-то указание, так как он знал, что нуждается в помощи, от какого бы странного источника она ни исходила. Однако капли в пыли не предлагали никакого знака — ни пиктограммы, ни тотема, — под каким бы углом он ни смотрел на них. Тот невидимый мир, объявил он сам себе, покинул его, чтобы он бродил, как цыганская душа, в одиночестве, не имея ни проводника, ни карты, хотя этот мир, разрушенный и враждебный, состоит из одних лишь препятствий.
Инман оторвал взгляд от земли, посмотрел на мулата и поблагодарил за арбуз. Тот был жилистым малым, очень худым, но с крепкой шеей и мускулистыми руками. На нем была серая шерстяная рубашка с завернутыми до локтей рукавами. Его холстяные штаны, сшитые на более высокого человека, были закатаны над босыми ступнями.
— Забирайтесь в телегу и поедемте со мной, — предложил он.
Инман ехал, сидя на задке телеги, прислонившись спиной к светлому бочонку, благоухающему недавно спиленным белым дубом. Он попытался заснуть, но не смог и уставился вниз, словно в трансе, на следы от колес с широким ясеневым ободом, наблюдая, как эти следы тянутся по пыльной дороге, — две линии, в которых, казалось, содержался какой-то скрытый смысл — они притягивались все ближе и ближе к друг другу по мере того, как удалялись все дальше. Он снял венок из тысячелистника и, отрывая лист за листом, бросал их в промежуток между колеями.
Когда желтокожий мулат приблизился к ферме своего хозяина, он предложил Инману заползти в одну из бочек, затем провез телегу в конюшню, где и разгрузил. Он спрятал Инмана под крышей сеновала. Инман оставался в сене несколько дней и снова потерял счет времени. Он все время спал, рабы кормили его кукурузными лепешками, жаренными на топленом свином жиру, овощами, жареной жирной свининой и подгоревшими шкварками.
Когда его ноги опять обрели способность носить его, Инман приготовился продолжить путь. Его одежда была выстирана, голова у него уже так не болела и была покрыта старой черной шляпой, внутренняя тесьма которой, темная от пота, имела явственный негритянский запах. Наступило полнолуние, и Инман стоял у двери конюшни, прощаясь с желтокожим мулатом.
— Мне нужно идти, — сказал Инман. — У меня есть небольшое дело в одном месте по этой дороге, а потом я собираюсь идти домой.
— Послушайте, на прошлой неделе из тюрьмы в Салисбери вырвался отряд федералов, и теперь по дорогам день и ночь разъезжают патрули, — сообщил мулат. — Пойдете туда — и они вас точно схватят, если вы не будете осторожны. Возможно, вас схватят, даже если вы будете осторожны.
— Куда мне лучше пойти?
— А куда вы направляетесь?
— На запад.
— Идите на север, к Уилкису. Держитесь этого направления, там по всей дороге живут моравские братья и квакеры, они вам помогут. Попадете к нижним отрогам Голубого хребта и потом снова поверните на юг по предгорью. Или идите в горы и там держитесь троп, которые ведут вдоль хребта. Но, говорят, там холодно и трудно.
— Я как раз из тех мест, — сказал Инман. Мулат дал ему кукурузной муки в перевязанном бечевкой пакете, длинную полосу соленой свинины и несколько кусков жареной. Затем он трудился в течение некоторого времени, чертя карту чернилами на листе бумаги, когда же закончил — это было настоящее произведение искусства. Все было передано в мельчайших подробностях: маленькие дома, конюшни разнообразной формы, искривленные деревья, в стволах которых были нарисованы лица, а ветви изображены в виде рук и волос. Причудливая роза ветров в углу. И там же заметки, выведенные аккуратным почерком, о том, кому можно доверять, а кому нет. Постепенно изображение становилось все менее подробным, пока с краю, где был запад, не закончилось рядом тесно сцепленных арок, обозначающих очертания гор.
— Я добирался до этого места, — сказал он. — Как раз до хребта.
— Ты умеешь читать и писать? — спросил Инман.
— Мой хозяин сумасшедший. Ему закон не писан.
Инман сунул руку в карман за деньгами, собираясь дать их мулату. Он думал, что вытащит значительную сумму, но обнаружил, что карман пуст, и вспомнил, что деньги он оставил в мешке, спрятанном в куче дров на крыльце у Джуниора.
— Я думал, у меня есть деньги, чтобы тебе заплатить, — сказал Инман.
— В любом случае я бы не взял, — ответил мулат.
Несколько ночей спустя Инман стоял перед покосившимся домом. Угнездившись в болотистой низине, тот был похож на жабу; все окна его были темны. Он тихо позвал трехногую собаку из ее норы и предложил ей свиную косточку, которую нес в кармане, завернув в листья платана. Собака выползла наружу, не издав ни звука. Схватив кость, она исчезла под крыльцом.
Инман проследовал за собакой к крыльцу и обошел вокруг дома, направляясь во внутренний двор. От большого костра остался только холодный черный след на земле. Инман прошел к заднему крыльцу. Его заплечный мешок по-прежнему лежал в охапке дров. Инман заглянул в него, там все осталось на месте, кроме кольта Визи. Он просунул руку в кучу дров, нащупал мешок для провизии и почувствовал сквозь материю рукоять «ламета». Он вытащил его, и так возбуждающе было ощутить вес револьвера в своей руке, почувствовать, как он ладно лег в ладонь, услышать звук взведенного курка.
Из-под двери коптильни выбивалась полоска света, Инман направился туда, приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Джуниор стоял там и счищал соль с ветчинного окорока. В земляной пол был воткнут штык, углубление от него имело коническую форму, почти такую же, как у серебряного подсвечника. Пол коптильни был таким утрамбованным и жирным, что в нем отражалось пламя. Джуниор наклонился над окороком. Он был в шляпе, его лица не было видно в тени от ее полей. Инман распахнул дверь и встал на свету. Джуниор, подняв голову, взглянул на него, но, кажется, не узнал. Шагнув к нему, Инман ударил его по уху дулом «ламета» и затем бил ручкой револьвера до тех пор, пока тот не повалился на пол. Джуниор лежал на спине, не шевелясь, только яркая струйка крови стекла из его носа к уголкам глаз и собиралась в лужицу на черном земляном полу коптильни.
Инман присел на корточки, положив руки на колени, чтобы перевести дух. Он вытащил сальную свечу из подставки, почувствовав шершавость в том месте, где тараканы объели сало. Он посветил свечой в лицо Джуниора. То, что лежало перед ним, и в самом деле было отвратительно, и все же Инман опасался, что души всех мужчин имеют такую же природу, лишь с небольшими различиями. Он задул свечу и вышел наружу. На восточном горизонте серел клин света там, где всходила луна. На склоне холма призрачный свет был слабым и, двигаясь среди деревьев, метался на ходу. Постепенно он стал уменьшаться, но это происходило так медленно, что невозможно было сказать точно, когда он исчез.
Инман шел всю ночь, двигаясь обходными путями на север через сильно населенную местность;
