нам, потом мы по ним. Потом были атака и стрельба картечью и из ружей. Много ребят погибло.
Они постояли, глядя на ближайший лес, затем Поттс сказал:
— Уж больно плохо ты выглядишь — кожа да кости.
— Еды было мало, дорога была тяжелой, и шел я медленно.
— Я бы дал тебе что-нибудь поесть, но у меня ничего нет. Там, дальше по этой дороге, в трех или четырех милях отсюда, живет одна молодая женщина, которая накормит тебя и не будет задавать лишних вопросов.
Хлынул дождь, его косые струи сильно секли лицо. Инман, завернувшись в просмоленную подстилку, шел не замедляя шага. Он был похож на пилигрима в сутане с капюшоном, на темного монаха, скитающегося по дорогам для спасения души, находя лекарство в том, чтобы уйти от соприкосновения с грязью мира. Капли дождя падали с его носа и бороды.
Примерно через час он добрался до дома, который описал Поттс. Это была одинокая маленькая хижина из отесанных бревен, всего в одну комнату, стоявшая над дорогой у входа в сырую лощину. Стекла в окнах заменяла промасленная бумага. Тонкая струйка бурого дыма поднималась из дымохода, сделанного из деревянных жердей, обмазанных глиной. В маленьком загоне на склоне холма топталась свинья. В углу между стеной дома и дымоходом притулились клети для кур. Инман шагнул в ворота и крикнул, давая знать о своем присутствии.
Дождь теперь превратился в ледяную морось. Щеки Инмана свело от холода так, что казалось, будто они смерзлись изнутри. Ожидая ответа, он осматривал заросли лавра, растущие сразу за изгородью; лед начал покрывать его красные ягоды. Инман крикнул снова. Молодая женщина, скорее девушка, приоткрыла дверь, высунула голову и снова скрылась. Он услышал треск щеколды, запирающей дверь. «Ей есть чего бояться», — подумал Инман.
Он позвал снова, на этот раз добавив, что Поттс сказал, что здесь его покормят. Дверь отворилась, и девушка вышла на крыльцо со словами:
— Что же вы сразу не сказали?
Она была маленького роста, худенькая, с прозрачной кожей и каштановыми волосами. На ней было платье из набивного ситца, которое не очень-то было уместно в такую скверную погоду. Инман снял цепочку с гвоздя на столбике калитки и направился к крыльцу, на ходу снимая накидку. Он встряхнул ее и повесил на ограждение веранды, чтобы с нее стекли остатки влаги. Затем снял с плеч лямки и поставил мешки на сухое место на веранде. Он стоял под ледяной моросью в ожидании.
— Что ж, входите, — пригласила девушка.
— Я заплачу за еду, — сказал Инман. Он шагнул на веранду и встал рядом с девушкой.
— Я нуждаюсь в деньгах, но не настолько, чтобы брать деньги за то немногое, что могу предложить. Есть только кукурузный хлеб и бобы, вот и все.
Она повернулась и вошла в дом. Инман последовал за ней. Комната была темная, освещенная только огнем очага да слабым коричневым светом, который сочился сквозь промасленную бумагу, освещая некрашеный дощатый пол, но Инман все же разглядел, что в комнате было бедно, но чисто. Скудная обстановка состояла из стола, двух стульев, буфета и кровати.
Помещение ничем другим не было украшено, кроме стеганого одеяла на кровати. Ни одной картинки на стене, никакого изображения Иисуса или иллюстрации, вырезанной из журнала, как будто здесь осуждалось влияние любых кумиров. Не было даже какой-нибудь маленькой статуэтки на полке над очагом или банта, привязанного к метелке. Только одно стеганое одеяло радовало глаз. Оно состояло из лоскутов, сшитых вместе и составляющих непонятный узор, свойственный этой местности, который состоял не из астр, или летающих птиц, или тополиных листьев, а из каких-то вымышленных животных или полуфантастических знаков зодиака. Они были выполнены в тусклых красных, зеленых и желтых красках, которые могли быть получены из коры, цветов или ореховой скорлупы. И во всем прочем в хижине не было ни пятнышка другого цвета, кроме коричневого, за исключением красного лица младенца, который лежал, туго запеленатый, в люльке, грубо сколоченной из необструганных сосновых веток.
Когда Инман оглядывал комнату, он вдруг понял, какой он грязный. Он обнаружил, что в этом чистом тесном пространстве его одежда, пропотевшая в течение долгого пути, изрядно воняет. Его башмаки и штанины были заляпаны грязью, и он оставил следы на полу, когда прошел в комнату. Инман хотел было снять башмаки, но побоялся, что его носки будут пахнуть, как протухшее мясо. Немало времени прошло с тех пор, как он последний раз снимал обувь. Хижина была еще не старая и все еще сохраняла едва уловимый свежий запах ошкуренных бревен из каштана и гикори, и Инман чувствовал, что его запах явно не гармонирует с тем слабым ароматом, который от них исходил.
Женщина поставила стул к очагу и жестом предложила ему сесть. Через минуту от его промокшей одежды стал подниматься едва заметный пар, и маленькие лужицы грязи натекли с отворотов его брюк на доски пола. Он посмотрел себе под ноги и заметил на полу перед очагом истертый бледный полукруг, словно привязанная собака исцарапала землю на том расстоянии, куда смогла дотянуться. Горшок с бобами был подвешен за ручку на железном штыре, вбитом в стенку очага. Недавно выпеченный каравай кукурузного хлеба лежал в голландской духовке, стоящей на поду. Женщина положила на тарелку высокой горкой бобы, а также ломоть хлеба и большую очищенную луковицу. Рядом с Инманом она поставила ведро питьевой воды с ковшом.
— Можете есть за столом или здесь. У очага теплее, — сказала девушка.
Инман взял тарелку, нож и ложку, положил все это себе на колени и накинулся на еду. Часть его сознания подсказывала ему, что нужно вести себя прилично, но эта часть была подавлена каким-то собачьим инстинктом, пробудившимся в нем, поэтому он ел громко и жадно, останавливаясь, лишь когда это было совершенно необходимо, чтобы прожевать пищу. Он разрезал луковицу на дольки и съел ее, словно яблоко. Он зачерпывал ложкой горячие бобы и отправлял их в рот и грыз ломоть хлеба с такой скоростью, что даже сам встревожился. Соус стекал с его бороды на грязную рубашку. Его дыхание стало коротким, он сопел носом, так как не мог как следует вдохнуть ртом.
С некоторым усилием Инман заставил себя жевать медленнее. Он выпил ковш холодной родниковой воды. Женщина поставила второй стул с другой стороны очага и сидела, наблюдая за ним, так сказать, с определенной долей отвращения, как смотрят на хряка, пожирающего падаль.
— Прошу прощения. Я не ел по-настоящему несколько дней. Только дикий салат да пил воду из ручья, — сказал он.
— Не надо извиняться, — успокоила она тоном, по которому Инман не мог понять, прощала она его или, наоборот, осуждала.
Инман впервые взглянул на нее более внимательно. Она и в самом деле была просто бледной худенькой девушкой, которая жила одна в этой темной лощине, где солнце никогда не светит ярко подолгу. Ее жизнь была такой скудной, что у нее не было даже пуговиц, — он заметил, что лиф ее платья был заколот сверху длинным шипом ежовника.
— Сколько вам лет? — спросил Инман.
— Восемнадцать.
— Меня зовут Инман. А вас?
— Сара.
— Как получилось, что вы живете здесь совсем одна?
— Мой муж, Джон, ушел на войну Недавно он погиб. Его убили в Виргинии. Он никогда не увидит своего ребенка. Теперь мы остались вдвоем.
Инман сидел молча с минуту, думая о том, что каждый мужчина, который погиб в этой войне и с той и с другой стороны, мог с таким же успехом и не уходя на войну вложить ствол револьвера в рот и выбить себе затылок — результат был бы точно таким же.
— Кто-нибудь помогает вам?
— Почти никто.
— Как же вы живете?
— Беру ручной плуг и делаю все, что в моих силах, чтобы обработать клочок кукурузного поля и огород на склоне холма, хотя ни на том ни на другом не было хорошего урожая в этом году. У меня получился всего лишь один бочонок муки, когда я смолола кукурузу. Еще есть несколько кур, они несут яйца. У нас была корова, но этим летом ее увели федералы, которые проходили через горы; они подожгли
