улыбалась ему, и он даже немножко заработал, но, по-видимому, неудачам было суждено сопровождать этого человека на протяжении всей жизни — стоило бумагам подняться в цене, как выяснилось, что они были задействованы в махинациях. В итоге его вложения обратились в пыль [227].
Этот случай важен лишь потому, что он обнажил очередное слабое место Веблена. Если же рассматривать злоключения незадачливого профессора в более широком контексте, то они были явлением в высшей степени показательным. Дело в том, что он был поражен тем же заболеванием, что и все его сограждане. Если даже самые стойкие наблюдатели не могли удержаться от глотка, то стоит ли удивляться, что вся страна опьянела от напитка благополучия?
Бесспорно, все признаки процветания были налицо. К концу 1920-х годов 45 миллионов работающих американцев получали 77 миллиардов долларов в год — подобного потока доходов мир еще не знал. Когда Герберт Гувер со всей своей прямотой заявлял, что 'уже скоро, с Божьей помощью, наступит день, когда наш народ забудет о бедности', он был близорук (а кто не был?). Тем не менее президент основывался на неопровержимом факте: среднестатистическая американская семья того времени жила, ела и одевалась лучше, получала от жизни удовольствий больше, чем любая среднестатистическая семья за всю историю человечества.
Смотрясь в зеркало, народ свыкался со своим новым отражением, которое вселяло куда больше оптимизма, чем авантюрные идеалы 'баронов-разбойников'. Председатель демократической партии Джон Дж. Раскоб довольно точно описал положение вещей в заглавии статьи для 'Журнала для домохозяек' — 'Все должны стать богатыми'. 'Сберегая 15 долларов в неделю, — писал Раскоб, — и вкладывая деньги в надежные ценные бумаги, по итогам двадцати лет человек получит по меньшей мере 80 тысяч долларов и 400 долларов ежемесячного дохода. Он станет богатым'[228].
В основе приведенных расчетов лежало предположение, что, получив свои дивиденды — около шести процентов годовых, — человек немедленно вложит их опять. Существовали более соблазнительный путь к обеспеченности. Если бы приверженец формулы Раскоба просто-напросто потратил свои дивиденды и позволил собственному богатству расти вместе с рынком ценных бумаг, он достиг бы необходимого уровня благополучия за то же время, но с куда меньшими затратами энергии. Предположим для простоты, что наш герой откладывал по 15 долларов в неделю, накопил за год 780 долларов и в 1921 году купил на них акций. В этом случае уже через двенадцать месяцев его деньги превратились бы в 1092 доллара. Учитывая ежегодные 780 долларов, к 1925 году он накопил бы 4800 долларов, в следующем году его состояние составило бы 6900 долларов. Он был бы обладателем 8800 долларов в 1927-м и — трудно поверить! — 16 000 долларов всего годом позже. К маю 1929-го в его активе числилось бы 21 000 долларов — а с учетом инфляции, около двухсот тысяч долларов в пересчете на 1980-е годы. Рынок продолжал свое восхождение практически без перерыва на протяжении более десятка лет — и разве можно было винить того, кто решил, что дорога к процветанию наконец найдена? Парикмахеры и чистильщики обуви, банкиры и предприниматели — все они играли и все выигрывали и если о чем и сокрушались, то лишь о том, что раньше до такого не додумались.
Вряд ли стоит слишком подробно останавливаться на том, что произошло потом. В ужасную последнюю неделю октября 1929 года рынок лопнул. Брокерам на фондовой бирже могло показаться, что сквозь окна на них обрушился Ниагарский водопад, — рынок охватило неконтролируемое стремление сбыть все, что было на руках. Доведенные до отчаяния, они рыдали и рвали на себе воротнички. Они исступленно наблюдали за тем, как колоссальные состояния таяли, словно крученый сахар, и срывались на хрип в попытке докричаться до покупателей. Невеселые шутки той поры содержат немалую долю истины: говорили, что к каждой акции 'Голдман Сакс' прилагался бесплатный револьвер, а при заказе номера в отеле клерк интересовался, нужна вам комната для сна или выпрыгивания из окна.
Истинный масштаб катастрофы стал ясен лишь после того, как пыль улеглась. В течение двух безумных месяцев рынок растерял все, что успел нажить за два замечательных года, — 40 миллиардов долларов исчезли, словно их никогда и не было. К концу трехлетнего периода от 21 000 долларов, накопленных незадачливым инвестором на бумаге, осталась лишь пятая часть; от семи реально сбереженных им тысяч осталась едва ли половина. Выяснилось, что мир будущего, где каждый человек становился богачом, был всего лишь приятным наваждением.
Сейчас кажется, будто произошедшее было неизбежным. Рынок опирался на ссуды, за сохранность которых никто не мог поручиться. Фундамент величественного дворца благополучия состоял сплошь из плохо закрепленных балок гнилой древесины. Да, формула Раскоба была безупречна с арифметической точки зрения, но она не учитывала, что сберегать 15 долларов при средней зарплате в 30 не так-то просто.
Без всяких сомнений, потоки национального дохода производили впечатление своим объемом, но стоило проследить за направлением тысяч крошечных ручейков, как становилось ясно, что выгоды от них распределялись крайне неравномерно. Двадцать четыре тысячи семей, расположившихся на вершине общества, получали доходы, втрое превышавшие достаток 6 миллионов самых бедных домохозяйств. В среднем те, кому повезло, жили
Что бы мы ни говорили сегодня, тогда подобный сценарий было трудно предугадать. Чуть ли не каждый день на американцев сваливалась очередная цифра, уверявшая народ в непоколебимости его положения. Среди убаюканных искусственными свидетельствами процветания оказался даже знаменитый Ирвинг Фишер — экономист из Йельского университета. В какой-то момент он объявил, что мы достигли 'очень высокого плато' и теперь уже не покинем его; через неделю, когда акции сорвутся с края этого самого плато, фишеровская фигура речи будет вызывать лишь кривую ухмылку.
Катастрофический обвал фондового рынка был не самым страшным потрясением для целого поколения американцев, выросшего в атмосфере абсолютной уверенности в завтрашнем дне. Куда страшнее было то, что происходило в каждом доме. Возможно, несколько примеров лучше всего остального расскажут о тех мрачных годах. Так, в городе Манси, штат Индиана, своей славой обязанном уже упоминавшемуся исследованию 'Средний город', к концу 1930-го каждый четвертый заводской рабочий был вышвырнут на улицу. В Чикаго большинство работавших женщин получали меньше 25 пенсов в час, а четверти не доставалось и 10 пенсов. Только на одной из нью-йоркских улиц каждый день выстраивалась двухтысячная очередь безработных, мечтавших о корочке хлеба. Если вернуться к масштабам страны, за год жилищное строительство сократилось в двадцать раз. Девять миллионов сберегательных счетов прекратили свое существование. Закрылись 85 тысяч предприятий. Совокупный объем зарплат в стране сократился на 40%, дивиденды упали на 56%, а общая сумма вознаграждений — на 60%.
Настоящий ужас Великой депрессии состоял в том, что она и не думала заканчиваться или смягчаться. В 1930-м народ храбро насвистывал 'Счастливые дни вернулись', тогда как национальный доход снизился с 87 до 75 миллиардов долларов. В 1931-м у всех на устах была 'У меня есть пять долларов'; доход продолжал падать и остановился на 59 миллиардах. Через год музыка стала более печальной: 'Браток, не найдется дайма?' — и доход вел себя соответствующим образом, достигнув жалких 42 миллиардов.
К 1933 году страна находилась в полной растерянности. В результате продолжительного спада национальный доход сжался до 39 миллиардов. От более чем половины богатства четырехлетней давности не осталось и следа; уровень жизни не опускался так низко ни разу за последние двадцать лет. Уличные перекрестки, дома, гувервилли — везде толпились безработные, чья численность составляла 14 миллионов. Складывалось ощущение, что гордый дух надежды навсегда покинул американскую землю.
Именно безработица переносилась сложнее всего. Миллионы никому не нужных людей были подобны тромбам в кровеносной системе экономики. Одно их присутствие убедительнее любой книги доказывало, что с системой что-то неладно. Экономисты же лишь заламывали руки, терзались вопросами без ответов и
