общество совершенной свободы Адама Смита и охваченное промышленным саботажем общество Веблена едва ли можно представить в виде звеньев одной цепи. Тем не менее в заключительной главе я постараюсь посмотреть на кажущуюся неразбериху под иным углом зрения и, вместо того чтобы подмечать поверхностные различия, сосредоточусь на выявлении общей структуры.
Нам не помешает вспомнить о проблемах, обсуждавшихся во второй главе. Мы говорили, что человечеству удалось выжить на протяжении первых 99% времени своего пребывания на земле благодаря традициям, заложенным в практику охоты и собирательства, но назвать этот набор правил и табу 'экономикой' можно едва ли. Это же касается и куда более сложных и изобретательных систем, появившихся в третьем-четвертом тысячелетии до нашей эры, обществ, которые строили города, ирригационные системы и великие пирамиды. Как мы видели, отныне повседневная жизнь человека управлялась не только прошедшими испытание временем традициями, но и доселе неизвестной силой планирования.
Возможно, в истории не было более драматичной эпохи, но необходимо ли привлекать 'экономические' идеи для объяснения или понимания переворота, совершенного возникновением плана? Не думаю. К примеру, одним из центральных элементов аппарата экономики всегда были цены и их изменения, но у вытесываемых во времена фараонов глыб не было никакой цены, да и на сами пирамиды вряд ли можно наклеить ценник. Действительно, плановая организация жизни привела ко многим поразительным изменениям. Но она не породила абсолютно новые формы организации производства и распределения, для анализа которых нам могла бы потребоваться экономическая наука.
Что же предшествовало появлению этого способа восприятия жизни и функционирования общества? В той же самой главе мы говорили о том, как средневековые традиции и феодальное планирование уступили место новому общественному порядку, и разъяснить его суть с использованием имевшихся методов было трудно. Спустя определенное время порядок этот нарекут
Я не буду слишком подробно описывать принесенные капитализмом перемены. Во-первых, организация производства и распределения необходимых обществу материальных благ теперь положительно зависела от желания людей разбогатеть. Читатель может отметить про себя, что никогда еще стремление к обогащению не считалось достойным и уж тем более не встречало всеобщего одобрения. В случае с королями — да, конечно, с мореплавателями — может быть, но с представителями низших слоев общества — ни в коем случае.
Во-вторых, капитализм предоставил рынку возможность повелевать направлением производства и распределения с использованием как кнута, так и пряника. Подобная практика отсутствовала не только во времена охотников и собирателей, но и в тех случаях, когда направление жизни общества определялось наверху. Появление необходимых для жизни товаров в результате конкурентного процесса купли и продажи не имеет аналогов в других устройствах общества.
В-третьих, капиталистическое общество впервые добровольно подчинилось двум источникам власти, частному и общественному, причем могущество каждого имело свои границы. Власть общества, то есть государство, обладает силой принуждения и принимает законы, но не берет на себя повседневные хлопоты, связанные с производством и распределением товаров. Хлопоты эти являются прерогативой жаждущих прибыли индивидов, которые производят то, что желают, нанимают тех, кто согласен получать соответствующее вознаграждение при данных условиях работы, и обходятся без всех остальных, но не могут командовать рабочей силой так же, как строители пирамид, или физически наказывать нерадивых работников, чем нередко занимался феодал.
Именно эти три исторических новшества и лежат в основе мировидения каждого из великих экономистов. Описания и предписания изменяются по мере того, как все более подвижная экономика избавляется от ярма традиции и лишает планирование права повелевать собственной деятельностью, но, как бы ни отличался Смит от Кейнса, а Кейнс от Шумпетера, определяющим элементом взгляда на жизнь каждого мыслителя является конкретная общественно-экономическая формация. Философия от мира сего была рождена капитализмом и не сможет существовать вне этой системы.
Какое отношение все это имеет к двум смысловым оттенкам названия данной главы, а именно вероятного конца науки и достижения экономикой как таковой своей цели? Чтобы разобраться с первой возможностью, необходимо обратить внимание на важнейшее изменение в манере экономистов излагать собственные мысли. Впервые оно проявилось в том, что все чаще процесс покупки и продажи изображался в абстрактных терминах; возможно, все началось с Эджуорта, его рассуждений об удовольствии, боли и Арифметике Счастья, а также с Тюнена и его 'честного вознаграждения' — героев седьмой главы. Ко времени выхода на арену Маршалла со страниц многих книг на нас смотрели симпатичные графики; для описания своих находок Кейнс широко использовал алгебру.
Удивительным образом все возрастающая роль математики не является главной отличительной чертой современного нам этапа развития экономики. В условиях новейших технологий данные в числовой форме занимают особое место. Индустриальная экономика производит на свет и нуждается в объеме количественных данных, который нельзя было вообразить до прихода высокоскоростного производства и мгновенных способов связи. Сегодня экономики отдельных стран зависят друг от друга сильнее, чем работники на булавочной фабрике Адама Смита, а с этой зависимостью растут в доселе невиданных масштабах как существующие объемы, так и спрос на новую информацию. Именно поэтому современная экономическая наука, не в состоянии обойтись без статистики и математики. Без них мы вряд ли могли бы свести выпуск миллионов отдельных фирм к одному числу — Валовому Внутреннему Продукту, или подсчитать другой интересный для нас показатель — Уровень Цен, иными словами — среднюю цену мириад представленных в экономике товаров и услуг. Это вовсе не означает, что математические модели помогают принимать наилучшие решения в свете обрушивающихся на наши головы потоков информации: если эконометрика — не так давно вошедшее в моду сочетание статистики и экономической теории — чем и знаменита, то уж по крайней мере не точностью своих прогнозов. В любом случае у нас нет другого выбора, кроме как использовать математику в различных ее проявлениях для упрощения анализа, ради проведения которого, в общем, и существует экономическая наука.
В последнее время о ней много говорят, но математизация не является тем важным изменением, которому посвящена данная глава. Математика наполняет экономику, формализует ее выводы и закрепляется в качестве ее излюбленного способа выражения мыслей, но вряд ли две дисциплины можно спутать между собой. На мой взгляд, куда более глубоким и важным изменением следует считать признание принципиально иной концепции как центральной для всей экономической науки и, следовательно, уход со сцены концепции старой. В новом видении экономика является Наукой, а ее казавшаяся неразрывной связь с Капитализмом остается в прошлом.
Позвольте мне подкрепить это замечание с помощью отрывков из двух недавно изданных учебников: 'Принципов экономики' Н. Грегори Мэнкью[284] и 'Экономики' Джозефа Стиглица[285]. Оба автора пользуются заслуженным уважением коллег по профессии, а их книги — это не только богатейшие источники полезной информации, но и образцы ясности и доступности. Давайте рассмотрим их с точки зрения моего предположения. Вот цитата из вступления в книгу Мэнкью:
Мы обязательно поговорим о стремлении к наукообразию, но вначале разберемся с тем,
