Констанция и Галерия, с которыми оба августа того времени — Диоклетиан и Максимиан — решили породниться, говорит, что хотя те были людьми малообразованными, но достаточно знали нищету сельской жизни и военной службы и были прекрасными деятелями государства (XXXIX, 26). Далее мысль автора выражена очень сложно, но в ней выявляются две пары противопоставляемых понятий: sensu mali, буквально — «благодаря ощущению зла», т. е. «познавшие в своей жизни беду (или зло)», expertes aerumnarum — «кто не знает невзгод жизни» и sanctos prudentesque… promptius fieri и minus consulere. Из этих противопоставлений следует, что люди, прошедшие суровую школу жизни, скорее могут примениться к обстоятельствам и выполнить свой долг, а прожившие беспечно — менее полезны для совета. Следующий параграф закрепляет эту мысль на конкретных призерах. Здесь опять слово ingenium употреблено в таком же значении, что и выше. Упоминающиеся при этом Аврелиан и Проб отнесены Аврелием Виктором к положительным характерам.
Эти положения рассеивают мрачный тон вышеприведенных сентенций, в них не появляется ни сознания обреченности, ни фатализма и, по нашему мнению, отражаются демократические симпатии автора к древнеримским деревенским традициям. Нельзя не отметить, что в этих рассуждениях Аврелия несомненно находят отражение также актуальные вопросы философии, волновавшие его современников.
Так пытался осмыслить и преодолеть мучительные трудности историк, еще не оторвавшийся от основ античного мировоззрения, глубоко верящий в гений римского народа, выросшего в труде, в жизнеспособность Римского государства, — пытался, несмотря на то, что ему пришлось запечатлеть в своих писаниях весьма мрачный период истории.
Аврелий Виктор верит в предзнаменования (вспомним попутно, что суеверия ставили в упрек и Юлиану). Так, например, гибель всего рода Цезаря была, по его словам, предуказана тем, что засохла целая лавровая роща и произошел мор белых кур, назначенных для жертвоприношения (V, 26). В главе о двух Филиппах он рассказывает о чудесном гадании, когда в утробе кабана найдены были женские половые органы XXVIII, 4–5). В главе о Лицинии Валериане он говорит о необычном разливе Тибра среди лета, причем мудрейшие люди истолковали это как указание на нежелательности власти Валериана (который прибыл в Рим из Этрурии, откуда течет Тибр), «что тотчас же и обнаружилось») (quod quidem confestim evenit), — заканчивает свой рассказ Аврелий Виктор (XXXII, 5), — потому что правление Валериана было действительно неудачно и даже плачевно. О Сивилле и ее книгах он говорит в главе, посвященной императору Клавдию, с большим уважением (XXXIV, 3). В главе об императоре Каре он рассказывает о данном тому оракуле, согласно которому ему дозволено лишь дойти с победой до города Ктесифонта. Однако Кар, увлекшись успехом своих военных действий, вошел в самый город и тут же был убит ударом молнии. Аврелий находит это вполне закономерным, но делает из этого случая несколько неожиданный вывод, что бесполезно знать будущее (XXXVIII, 4–5).
В своих политических взглядах Аврелий Виктор выявляет себя определенным сторонником монархии, но сохраняет при этом уважение к славным римским республиканским традициям, выдвигающим на первое место римский сенат. Присвоение правителями титула dominus и знаков царской власти он считает порочным и осуждает за недостойные действия Калигулу, Домициана и Диоклетиана (III, 12; XI, 2; XXXIX, 2). Последний правитель представлен им в общем положительно, но именно в качестве антитезиса и говорится о присвоении им царской одежды и титула dominus. Аврелий хочет, чтобы монархи в Риме были просвещенными, по-римски доблестными, мужественными и справедливыми. Считая, что все хорошее и плохое в государстве может быть изменено волею правителя (XIII, 7), он предъявляет высокие требования к его нравственности. В главе, посвященной Вителлию, Аврелий Виктор подводит как бы итог большому периоду в истории Рима перед приходом к власти Флавиев. Он отмечает, что, несмотря на обилие пороков у предшествующих монархов, у них были и обширные знания в области литературы и ораторского искусства, которые все же не дали им возможности хотя бы несколько искупить в глазах людей их общую порочность. Ведь, как пишет он далее, всем известно, что нравственность имеет большое значение (VIII, 7–8). В главе, посвященной императору Аврелиану, наш историограф пишет, что высокие моральные качества этого правителя обладали такой силой, что известие о его убийстве привело непосредственных виновников к гибели, на всех негодных людей навело страх, колеблющимся дало стимул, у каждого доброго гражданина вызвало чувство тоски и никому не дало повода к какой-либо дерзости или честолюбивому выступлению. После его смерти в Риме наступило междуцарствие, как и после правления Ромула. Историк заканчивает этот эпизод сентенцией, что все вращается как бы по кругу, но все же моральные качества правителя могут поднимать состояние государства на большую высоту или приводить его в упадок (XXX, 11–14).
Рядом с хорошим принцепсом Аврелий хочет видеть пользующийся авторитетои доблестный сенат. На протяжении всей истории цезарей он в той или другой форме высказывает свое уважение к сенаторскому сословию. Он с сожалением рассказывает о казнях знатных людей, учиненных Калигулой, и приветствует действия Веспасиана, который восстановил в сенате до тысячи римских родов, удалив из него всех негодных. Есть у него даже попытка объяснить и вместе с тем оправдать гордость знати. В главе, посвященной Диоклетиану, он пишет: «Я хорошо знаю, что когда люди самого низкого происхождения достигнут некоторой высоты, они не знают меры в чванстве и высокомерии… Поэтому мне кажется удивительным, что некоторые упрекают знать в гордости, ведь она помнит о своем патрицианском происхождении и для облегчения тягот, которые ее угнетают, придает большое значение тому, чтобы хоть несколько возвышаться над другими» (XXXIX, 7). В другом месте он берется также оправдать бездетность, наблюдавшуюся преимущественно среди знати. Рассказывая о том, как Калигула не оправдал надежд римского высшего столичного общества, знавшего о высоких качествах его родителей, Германика и Агриппины Старшей, и ожидавшего таких же моральных достоинств от их сына, Аврелий пишет: «На этом основании многие из разумных людей признавали, что лучше остаться совсем без потомства» (III, 6). Создавая весьма ничтожный образ Клавдия и ничуть не преуменьшая его пороков, Аврелий все же говорит, что он сделал несколько полезных распоряжений, исполняя хорошие советы окружавшей его знати, т. е. сената. Это были распоряжения в области юрисдикции, упорядочения военной службы, в области внешней политики, в борьбе с пороками. Далее, когда Аврелий повествует о том, как в тяжелые годы для Римской империи солдаты, по своему произволу возводившие на престол своих ставленников, которых потом сами же свергали, после убийства положительного, с его точки зрения, импeратора Аврелиана, обратились в Рим к сенаторам с просьбой, чтобы они по своему выбору объявили кого-нибудь императором, наш историк с особенным удовлетворением рассказывает об этом редком случае проявления уважения к сенату со стороны солдат, отмечая далее, что сенат не сразу принял на себя эту миссию, заявив сначала, что выбор императора уже стал правом самих солдат (XXXV, 9–10). Однако — вынужден признать Аврелий — вскоре при усилении военщины это право было вновь отнято у сената. В этом он упрекает самих сенаторов, больше занятых своими личными интересами и имуществом, чем общественными и государственными делами (XXXVII, 5–7).
К городскому плебсу и к солдатчине, которых он идентифицирует, наш историограф относится резко отрицательно. Во-первых, солдатчина продажна: о победе августа, положившей конец гражданским войнам, он пишет, что победа далась ему потому, что он привлек к себе солдат видимостью заботы о продовольствии (I, 2).
Аврелий оправдывает только те войны, которые привели к расширению Римской империи. Он с удовлетворением упоминает завоевания Августа, Клавдия, Нерона (сделанные им в течение первого счастливого пятилетия его правления — I, 3; IV, 2; V, 2). Но в главе об Антонине Пие он высказывает интересную мысль, что слава правителя измеряется не только числом триумфов, велика его заслуга, если он никого не потревожил и не воевал с мирными соседями только ради показа своей доблести (XV, 4–5).
Когда же нашему историку приходится описывать правления императоров, достигших власти с помощью армии, он дает яркую картину своеволия и самоуправства солдат, которые сами же уничтожают выдвинутых ими императоров, если те не сумели им угодить или если очередной узурпатор пообещал им больше, чем они получили от предыдущего. Такова была судьба Опилия Макрина и его сына Диадумена Гелиогабала (XXII, 4; XXIII, 3) и ряда последующих императоров.
Однако и сенат, признает Аврелий, не был на высоте своего положения и часто менял отношение к носителям власти, то объявлял их врагами отечества, то в зависимости от успехов провозглашал их августами и после смерти даже награждал божескими почестями (XXXI, 3). «Сами сенаторы, — говорит историк, — больше заботились о сохранении своих богатств, чем о будущей судьбе государства, и, таким образом, расчистили путь солдатам и почти что варварам к власти над собой и над потомством».
