Не прошло и года с тех пор, как Весталкин очухался в Носоносе-15, а за успехи на профессиональном поприще он был повышен в звании до младшего научного сотрудника. Лабораторное начальство радовалось его усердию, а оперуполномоченный КГБ — богатому источнику доносов. Ударник того и другого труда, химик получил вне очереди двухкомнатную квартиру с прекрасным видом на здание горкома. Он приобрел японский холодильник и прелестную носоносную жену, меж тем теряя последние принципы.
Итак, ученый жил как у Антихриста за пазухой и был бессовестно счастлив. Дома и на работе он бредил формулами яда, лелея мечту изобрести отравляющий газ, от которого люди из кожи вылезут. Воображение Весталкина, воспаленное духом партийности, рисовало мрачные картины светлого будущего. Советская армия наносит войскам НАТО поражение малой кровью, могучим ударом. Наймиты империализма вымирают, как тараканы, от придуманного им оружия массового поражения. В странах Западной Европы устанавливается диктатура пролетариата, президентом США избирается Анжела Дэвис. Весталкина вызывают в Кремль, где тронутый Брежнев при всем честном Политбюро назначает его министром химической промышленности, и гениальный ядовед становится самым знаменитым Героем Социалистического Труда в истории прогрессивного человечества.
Когда Весталкина поставили во главе отдельной исследовательской группы, научный коммунист показал себя умелым, требовательным руководителем. Группа постоянно перевыполняла план. Он проявлял нетерпимость к халатности и разгильдяйству и собственноустно доносил на своих подчиненных куда следует. Лацкан его чессучившегося чешского пиджака теперь украшал орден «Знак почета» — подарок от довольного военно-промышленного комплекса. За этой бляшкой, надеялся химик, со временем должна была последовать вереница дополнительных аляповатых наград.
Меж тем за стенами уютной лаборатории наступали необратимые изменения. Производительные силы хирели, производственные отношения портились. Верхи не могли, низы не хотели. Страна тряслась от кризиса. Однако для Весталкина, поглощенного любимым делом и любимой женой, приход к власти Горбачева и распад командно-административной системы были как сон преходящий.
Но вот в 1991 году Горбачева хватил родимчик-Ельцин, и секретная работа сначала сократилась, а затем прекратилась. В Носонос-15 зачастили американские инспектора и эксперты, то есть, попросту говоря, шпионы. Они настаивали на конверсии уникального научно-исследовательского комплекса, стремясь саботировать военный потенциал Российской Федерации. Незваные гости расхаживали по цехам и сараям почтового ящика, демонстративно фотографируя государственные тайны, проповедовали западный образ жизни и хваленое американское «просперити». На долларовых бумажках, которыми они сорили направо и налево, зеленели зловещие масонские знаки — усеченная пирамида, горящий глаз, крылатый кукиш. Проповедями и долларами иностранные визитеры сбивали с толку честных советских ученых, многие из которых, грустно сказать, переквалифицировались в так называемых демократов.
Делать быть нечего: Весталкин со товарищи перевели производство на мирные рельсы. Вместо яда они начали выпускать косметику. На бетонном кубе, где размещалась лаборатория, ученые вывесили неоновую надпись «Салон красоты» и давай торговать! Но макияж «Уральская медуза» и губная помада «Горгона гор» не имели успеха среди местных модниц, ибо они предпочитали краситься по-западному, используя продукцию фирмы «Covergirl».
Бизнес лопнул. Спартак распустил свою команду. Лабораторию приватизировал какой-то бандит, который взорвал ее к чертям собачьим и на этом месте водрузил торговый центр для новых бедных. Там, где раньше был полигон, раскинулся универсам, полный уцененных турецких товаров. Лишь вонючая окружающая среда да лица местных мутантов напоминали о том, что когда-то здесь стоял научный объект всесоюзного значения.
Химик захандрил. Днем он стоял в очереди на бирже труда, вечером угрюмо пил и мечтал о восстановлении Советского Союза в границах 1985 года. Декольтированная госпожа Весталкина все чаще жаловалась, что кончилась ее красивая жизнь, и настойчиво намекала, что и в провинциальном захолуйстве есть мужики пороскошнее его.
Не то, чтобы у бедолаги не было заманчивых предложений. Бывшие сотрудники Весталкина, более продажные, чем он сам, уговаривали его пойти на службу к иракцам или иранцам, которым нужны были специалисты по ОМП. Однако марксистско-ленинские принципы и честный расизм не позволяли печальному ядоведу согласиться на эти пошлые предложения. Он все пил и пил и ждал реставрации коммунизма.
Тем временем молодая экс-советская семья вошла в период полураспада. Госпожа Весталкина пилила химика острым язычком, ранее бывшим к нему столь ласковым, и отказывалась смотреть на научного безработника как на мужа или даже мужчину. Особенно ранили его эпизоды, когда она дефилировала перед ним в прозрачном неглиже, приговаривая: «You can look, but you can’t touch»[144] (до замужества жестокая кокотка училась в английской спецшколе). Вдобавок жена теперь густо красилась, используя исключительно французскую косметику — как бы в укор неудавшейся конверсии, — и пропадала каждую ночь напроеб. Под утро госпожа Весталкина возвращалась в семейную квартиру вся возбужденная, отказывалась отвечать на тревожные вопросы господина Весталкина и ложилась спать в бывшую конжугальную кровать, из которой он был изгнан на кушетку в гостиной.
Между супругами возникло отчуждение. Они оказались очень разными людьми. Брак брел к краху.
Однажды, придя домой после бесплодных поисков работы, несчастный ученый нашел на столе записку, слабо отдававшую запахом знакомых духов «Jezebel». Небрежным почерком госпожа Весталкина сообщала ему, что уехала с другом-банкиром на Кипр, и просила не поминать ее слишком.
Трагический клочок бумаги выскользнул из онемевших пальцев Весталкина и медленно слетел на пол, какраненая белая птица. Его невидящий взгляд остановился на стенном календаре — и вдруг он увидел, что сегодня День работника химической промышленности, бывший когда-то праздником его сердца…
Так кандидат наук остался один, как прыщ, без любимой жены и любимого дела, а также без мамы и папы. Дело в том, что его совки-родители умерли от шока еще 21 августа 1991 года, сидя перед теликом, по которому передавали прямую трансляцию перевоза статуи Дзержинского с одноименной площади в Сад скульптуры напротив парка Горького.
Гайдаровские реформы и круглосуточное киряние привели к тому, что вскоре на книжке у Весталкина остался круглый ноль. Чтобы иметь деньги на алкогольные расходы, он начал продавать скорбный домашний скарб. Когда-то фешенебельная квартира опустела. Гостиная лишилась бухарского ковра, туалет лишился финского унитаза. На выручку от реализации компонентов семейного очага пьяница покупал водку: сначала «Смирновскую», потом «Московскую», потом «Жириновскую». Эти названия адъективным пунктиром рисовали траекторию его упадка.
Весталкин потерял лабораторных друзей, но не обрел новых. Носоносцы-алкоголики его не жаловали: трагихимик даже в самом скотском состоянии никогда не бывал навеселе. Впрочем, несмотря на круглосуточные запои, в нем еще шевелились остатки щепетильности. Он не мог заставить себя потреблять водку теплой, и поэтому японский холодильник продолжал стоять у него на пустой кухне, напоминая о том, как прекрасно жилось обитателям почтового ящика в эпоху реального социализма.
Ученый увядал. Он стал бугристым, кожа его покрылась пятнами, глаза вертелись, как бяки в колесе. Занятия волейболом остались в прошлом. Там, где раньше под атласной кожей атлета переливались тугие мускулы, теперь свисала дрябь да дрянь. Отчаянный алкоголик бродил по разоренной квартире, распевая
