сил. Мельник всегда был с ней суров, но дело его хозяйское. Мельничиха ее тоже не любит и держит в черном теле. Три их дочки, девки на выданье, одна другой страшнее, помыкают сиротинушкой, как скотинушкой. Акулина готовит, чистит, стирает, гладит, а также поет и пляшет — последнее для развлечения пресыщенного мельника. Кормят ее объедками, спит она в сарае на запасном жернове, укрывшись мешком из-под муки. А сегодня утром хозяин определил ее себе в наложницы при живой-то жене. Но добродетельная дева отказалась стать подстилкой сельского волокиты и убежала в лес. Она предпочла смерть в пасти дикого зверя — тут Акулина значительно взглянула на Люпуса — адюльтеру с Силычем.
Я улыбнулся светлой светской улыбкой, какой Акулине никто никогда не улыбался.
— Кончились твои мытарства на мельнице, малышка. Сказочный принц на вороном коне увезет тебя за тридевять верст отсюда.
Cinderella[159] обалдела. Я вскочил на Тирана, метнул ее поперек седла и поскакал в усадьбу. Там меня поджидала ключница Гертруда фон Ау, старая приживалка семейства фон Хакенов.
Несколько слов об этой необыкновенной личности.
Ау!
Гертруда была похожа на Розу Глеб Российской империи, но любила меня любовью бездетной женщины. Четверть века тому назад папан выписал эту двухметрового роста даму из Померании, потому что матушка была не в состоянии заниматься воспитанием любимого сына. Аристократически узкий матушкин таз так никогда и не оправился от шока моего рождения, когда большелобая головка и широкоплечее тельце Вольдемарчика едва не разорвали ее на две половинки. Очнувшись после разрешения от бремени, она затворилась у себя в будуаре на долгие годы. Родительские функции были переданы Гертруде. Со своей привычкой нюхать табак, нулевыми познаниями в науке и ворчливо выражаемой к барчуку нежностью громадная германка была преувеличенным женским вариантом гувернера Ивана Карловича из ненаписанного «Детства» неродившегося Толстого.
После учебы в Благородном пансионе в той или другой из столиц и пары лет приятной службы в лейб-гусарском полку, где мне часто приходилось гарцевать перед государыней, я вышел в отставку и вернулся в Свидригайлово, к ужасному удовольствию Ау. Здесь, в этом провинциальном парадизе, я вел рассеянный, но радостный образ жизни.
Что же касается милой Mutti,[160] то я не видел ее уже лет десять, но хорошенькие горничные, которым всегда был любезен, шептали мне по секрету, что она еще вполне жива, однако стала набожной и почему-то постоянно отправляет за меня молитвы. Папан же командовал эскадрой на Каспийском море и приезжал в имение раз в пять лет. Семейная жизнь не очень интересовала Конрада Гиацинтовича. Вместо того чтобы спать с супругой, нянчиться со мной или на худой конец навещать своего брата-близнеца Карла, жившего припеваючи в уездном городе Клизме (как ни странно, внешне папан и дядя Карл были совсем непохожи), он предавался прелести азарта. Иными словами, проводил всю побывку, играя в карты с каким-нибудь не вполне разорившимся соседом, который к концу ее становился вполне разорившимся. Увеличив таким образом семейное состояние еще на порядок, отец покидал Свидригайлово, оставляя меня once again in charge.[161]
Папан воевал с персами, матушка молилась, я гулял и охотился, а Гертруда была, если можно так выразиться в восемнадцатом веке, нашим семейным менеджером.
При виде Акулины померанка подняла бритую бровь и демонстративно вздохнула. Я спрыгнул с коня, кинул поводья донскому казачку Митьке — подарку от папана, привезенному им из последнего похода, — и бросил (девушку) ключнице:
— Гертруша, посмотри что я нашел в лесу. Неправда ли, она очаровательна!
Ключница вынула из кармана кожаного бюстгальтера рулетку и окинула Акулину профессиональным взглядом. Та зарделась. Померанка обмерила красную девушку, аккуратно записывая цифры на клочке бумаги.
— Каков твой вердикт, Гертруша?
Эрзац-мама повела длинным носом.
— Herr Woldemar, она негигиеничная.
Действительно, от Акулины исходил лукавый телесный запах, что характерно для лесных и полевых буколичек, как 150 лет спустя поведал читателю Иван Алексеевич Бунин.
— Умой ее, надуши и приведи ко мне. Я буду в кабинете: мне надо написать письмо братьям Зубовым.
— Jawohl!
— И не жалей на нее миндального мыла и розового масла.
— Они дорого стоят.
— У тебя же в кладовке богатые запасы банных и косметических средств. Почему ты так скупишься?
— Экономка должна быть экономной.
Через час у двери моего кабинета раздался скрип ключницы. Я отложил перо в сторону и накинул шелковый шлафрок на барельефные бицепсы и все прочее.
— Come in.[162]
Гертруда ввела в комнату пахнущую розами розовую Акулину, от которой еще поднимался пар.
Отпустив ключницу, я уселся на кожаный диван, где полуразорванная когда-то матушка произвела меня на свет. Наступило молчание, прерываемое тихими вздохами девушки. Она переминалась с ноги на ногу, поправляла прекрасные распущенные волосы и глядела в пол.
Я откинул мускулистый торс на спинку дивана, скрестил мускулистые руки и заговорил мускулистым голосом.
— Акулина, слушай меня внимательно, ибо в эти минуты решается твоя судьба. Я решил сделать из тебя леди. Играя в шашки жизни, провести тебя в дамки! (У меня была склонность к смелым метафорам, редкая в восемнадцатом веке.) Я буду твоим Пигмалионом, а ты — моей пигалицей. Ты станешь жить в непривычной, хотя и подневольной роскоши. Приобретешь всестороннее образование, научишься читать и писать, сначала по-русски, а потом на других языках. День-деньской ты будешь зубрить французские глаголы, извлекать квадратные корни, резать скальпелем лягушек. Однако предупреждаю! Если станешь сачковать, то будешь наказана тяжелой помещичьей рукой.
Бедная студентка с ужасной радостью смотрела на меня во все изумруды.
— Ой!
— Тебе придется мыться каждый день, снаружи и изнутри. Благодаря воспитанию, данному мне Гертрушей, я до неприличия чистоплотен.
— Грех, барин…
Я показал пигалице педагогический перст.
— Девы срам — страсти храм.
Акулина шмыгнула курносом.
— Не грусти, милая, с этой минуты ты моя протеже. Гордись своим статусом: даже твой несостоявшийся совратитель Сил Силыч со всеми своими мешками муки теперь не годится тебе в лапти!
Акулина сразу же начала делать большие успехи в учебе. На третий день занятий она уже выговаривала довольно ясно по-французски: «Je suis une pauvre orpheline et je mis tout mon espoir dans la gentillesse de mon maitre et protecteur».[163]
Через месяц девушку было не узнать. Акулина привыкла к лучшему складу речей. Ум и тело ее
