что она бесскромная!
— Не понял, — обомлел педагог.
— Ваша так называемая Милиция, или Минога, в присутствии незнакомого мужчины неприличным образом выпячивала тело, — проскрипел Проун, извращая имена питомицы. Этим он ранил Горемыкина, пожалуй, даже больше, чем оскорблением кошкиной личности.
— Ну и что, — возразил педагог с необычной для себя горячностью, — раз ей нравится, то пусть его выпячивает!
— Однако представьте, Mijnheer, что ваша жена, если бы у вас была таковая, бродит по Ленинграду, выставляя зад вперед, — гнул свое голландец. — Уверен, что это было бы искушением для всяких маньяков, шатающихся по улицам и каналам вашего прекрасного города, который так напоминает мне Амстердам.
При словах «жена» и «зад» в глазах у Горемыкина потемнело. Однако он пересилил обиду и с искусственным радушием в голосе продолжил разговор с заграничным коллегой.
— Известный наш общественный деятель Михаил Евгеньевич Пеликанов рассказывал, что на Западе изобрели противозачаточные пилюли, благодаря которым во многих семьях поколениями вообще не бывает детей. Скажите, коллега, правда ли это?
— Правда, — со вкусом подтвердил Проун. Он любил это слово, загадочным славянским образом сочетающее в себе понятия «истина» и «ложь».
— Может быть, такие пилюли есть и для кошек?
— Есть, но они дорогие, — ответил голландец, да так внятно, что педагог понял его с первого раза.
— Был бы чрезвычайно вам благодарен, если бы вы согласились привезти коробку-другую таблеток для Милицы, то есть Минервы.
— Это сложно, — отрезал Проун и сделал вид, что рассматривает надгробый памятник инженеру Дмитрию Савельевичу Самсонову (1901–1975) в виде покрытого ржавчиной стального циркуля, лежащего на венке из белых мраморных роз.
И тут петербуржуй пустил слезу.
В жизни каждого мужчины есть мучительный момент, когда он впервые плачет не как дитя, а как взрослый — или от пинка в копчик, или от похмелья, или от прощания с матерой. Для Горемыкина таким моментом стали жестокие слова, которые голландский ученый произнес у могилы инженера Самсонова.
Скупые, но скорбные горемыкинские слезы подействовали на Проуна, несомненно имевшего совесть, даже если и сухого западноевропейского типа. Скрипя сердцем и голосом, он согласился оказать питомице протекцию.
И действительно, голландец неохотно, но исправно привозил в Россию кошачьи противозачаточные пилюли оставшийся год правления Горбачева и оба президентских срока Ельцина. В ответ радостный Родион изо всех сил водил своего благодетеля по местам Достоевского, теперь уж совсем небывалым, — так признателен он был Проуну за то, что престарелая Милица, то есть Минерва, могла спокойно вилять во двор, не опасаясь последствий помойных вспучек.
Увы, все в этом мире подвержено энтропии, даже международная мужская дружба. Однажды между Руудом и Родионом разразился скандал, причем в лестничной клетке горемыкинского дома, прямо как в каком-нибудь романе их любимого писателя.
Дело было так. Коллеги карабкались в коммуналку после посещения поселка Солнечное, куда по версии педагога Достоевский часто ездил изучать лица местных мещан, якобы славившиеся особой порочностью. Голландец, разочарованный впечатлениями от экскурсии, — обитатели Солнечного выглядели если не солнечно, то во всяком случае не более мрачно, чем жители города на Неве, — был сильно не в духе и сердито топал по ступенькам все выше и выше под самую крышу. Бедный Горемыкин, систематически избегавший занятий спортом и посему страдавший слабостью во всех членах, еле поспевал за поджарым, подвижным Проуном.
Наконец коллеги добрались до пятого этажа. Холодный северный европеец Проун прекрасно умел делать ближним больно на словах, а не на деле. Он остановился перед дверью в коммуналку, повернулся к педагогу и навел костистый нос на судорожно поднимавшуюся и опускавшуюся горемыкинскую грудь.
— Mijnheer, я не в состоянии больше привозить дорогостоящие пилюли для вашей Милиции, или Миноги, которая есть в конечном итоге животное и, более того, безнравственное. В этом я нахожу что-то неуместное. В вашей несчастной стране, несмотря на происходящие в ней реформы, две трети населения живет и размножается в нищете, как иммигранты-суринамцы у нас в Голландии. Согласитесь, что эти две трети нуждаются в противозачаточных средствах больше, чем какая-то кошка, пусть даже интеллигентская.
Горемыкин задрожал.
— Как? Почему? За что?
— Те щедрые суммы, которые я до сих пор расходовал на вашу Милицию, или Миногу, впредь будут мною тратиться на гуманитарную помощь мертвым душам России, даже если этот акт сам по себе не гарантирует мне билета в райские кущи, — торжественно заключил голландец, ссылаясь на доктрину Предопределения, отвергающую, как известно, доктрину Добрых Дел.
— Обидели, — прошептал Горемыкин и испустил дух.
Проун пластмассово улыбнулся.
— Я знал, что мы поймем друг друга.
(У) Горемыкина вырвало(сь):
— Вы никогда меня не поймете, как не поймете моей страны, моей коммуналки, как не поймете Федора Михайловича Достоевского!
Педагог смело посмотрел прямо в зарубежное руудовское лицо с его бородой-бахромой и восьмиугольными очками.
— А ну убирайся отсюда, лейденовская банка!
Проун слетел с лестничной площадки быстрей, чем муха с мужика. Кто знает, быть может, полет голландца начался не без помощи чьего-то стоптанного ботинка марки «Скорокот», болтавшегося на чьей- то впалой ноге!
После драматической сцены на лестнице петербуржуй по своему обыкновению впал в депрессию.
— Ах ты моя старушка, — печально шептал он кислой киске, — как же ты будешь рожать в твои-то лета, при твоем-то здоровье.
И действительно, питомица давно уже не была в том возрасте, когда легко лазить по помойкам и заводить семью, даже если вы это делаете на четырех, а не на двух ногах. В ответ на сетования хозяина она лишь шипела, и глазопузое лицо ее искажал недобрый оскал, в котором по старости отсутствовал теперь ряд зубов. Эти звуки и гримасы были не столько свидетельством того, что киска разделяет тревогу Горемыкина относительно грядущих родов — как бессознательная зверушка она не умела предвидеть будущее, — сколько выражением искренней животной злобы.
Через несколько дней после беседы с Милицей, то есть Минервой, Горемыкин бесцельно бродил по Ленинграду, то есть Петербургу, полный внутренней тревоги за подружку дряхлую свою. Каким-то образом ноющие ноги занесли его на Сенатскую площадь, где в этот момент у статуи Петра Великого по традиции фотографировалась пара молодоженов: широкоплечий крепыш и широкоплечая крепышка.
При виде Медного всадника педагога обуяла черная сила. Он вздохнул и показал кумиру кулак:
— Ужо тебе!
Тут Горемыкину в который раз не повезло. Медный всадник даже не оглянулся, но новобрачные приняли пушкинскую цитату за угрозу в свой адрес, подбежали к бедняжке и нехорошенько его поколотили.
Избитый Горемыкин охотно повалялся бы недельку-другую на диване, но поджимали сроки. Необходимо было срочно найти новый источник пилюль, ибо у себя под этажеркой киска уже подавала знаки возбуждения, эротически зевая и поводя бедрами. Все говорило о том, что скоро она снова побежит на помойку, подгоняемая древним инстинктом продолжения родов. Едва придя в себя после прискорбного
